Тема
«Грех мой ли вспоминаешь,
Я от Тебя к Тебе Бегу,
ведь Ты, я знаю,
Далек и близок мне.И все мои метанья —
Путь от Тебя к Тебе.
И близостью, и далью
Ты говоришь ко мне.И от Тебя к Тебе он,
Мой отдых на пути.
И суд, и милость снова —
Все Ты и только Ты».
Шалом Бен-Хорин (1913–1999)
Жизнь в Боге — это постоянное отчаянное и полное надежды бегство — от Бога к Богу. Об этом хорошо знал автор этого стихотворения еврейский поэт и писатель Шалом Бен-Хорин, этому учили многие христианские авторы, это в полной мере испытал на себе и Мартин Лютер. Его изначальный опыт Бога — это представление о всемогущем и всеведущем, бесконечном, святом Существе, ненавидящем грех, призывающем к ответу грешника и почти неизбежно обрекающем его на вечное проклятие. Если мы всерьез (только действительно всерьез!) отнесемся к традиционному церковному учению о Боге, то как иначе нам Его описать?
Именно от такого Бога бежал Лютер в свое время в монастырь, ища там другого, милостивого, Бога. Но и обретя такого Бога, многими годами позже в евангельском Слове любви и милосердия, он не переставал ужасаться грозному величию Небесного Отца. «Ежедневно ветхий Адам должен быть утопляем в нас со своими страстями и похотями, и ежедневно должен восставать в нас новый человек, чтобы жить в чистоте и праведности перед Богом» — так Лютер описывал христианское бытие в Малом Катехизисе. Ежедневная казнь, назначенная высшим Судьей, и ежедневное обновление в чуждой, но вменяемой нам праведности Христа. Трудно найти в этом гармонию. Во всяком случае, в том смысле, какой мы обычно вкладываем в это слово. Правда, Рудольф Отто (выдающийся богослов и основатель феноменологии религии) мог назвать сочетание в верующем человеке дикого ужаса перед Богом и одновременного неодолимого влечения к Нему «своеобразной контрастной гармонией», но своеобразного в таком сочетании явно больше, чем гармоничного.
Трудно отрицать, что многие христиане видят в своей вере некий ключ к обретению гармонии: с собой, с миром и с Богом. Они стремятся преодолеть греховное отчуждение от своей подлинной тварной сущности и обрести целостность. Не случайно, что именно исцеление служит для многих верующих — особенно на христианском Востоке — главным образом спасения. Не слишком большой натяжкой будет сказать, что именно античное греческое мышление, которое во многом унаследовало православие, подталкивает к такому пути. Борьба со страстями, духовное трезвение, взвешенность и, да, гармоничность ставятся здесь во главу угла. В итоге рождается грандиозная и прекрасная система, помогающая ищущим гармонии шаг за шагом обрести ее.
Но опыт отцов Реформации, и особенно Мартина Лютера, был иным: Бог — это тот, кто обрекает людей на проклятие, и Бог — это тот, кто отдает людям Себя в жертвенной любви. Бог — это тот, кто называет смерть Своим заклятым врагом, и тот, кто Сам предает людей смерти. Подтверждения и тому и другому нетрудно найти в Священном Писании и церковном опыте, и все же эти высказывания невозможно примирить между собой. Между ними невозможно найти баланс или установить гармонию.
Лукас Кранах (Старший). Портрет Мартина Лютера. 1526
Мало того, если принимать их всерьез, то речь идет не просто о богословских утверждениях, пригодных лишь для высоконаучных дискуссий, — речь идет о расколотости самого нашего христианского бытия. Она переживается нами как экзистенциальная, как пронизывающая все наше существо в мучительном противоречии. Только размышляя о таком противоречии, о таком разрыве в нашем образе Бога, можно понять, что Он действительно непостижим. Настолько непостижим, что говорить, размышлять о Нем можно лишь в противоположных, несовместимых, даже враждебных друг другу понятиях. Бог непостижим не только для нашего разума, но и для наших чувств.
Все богословие, на мой взгляд, — это попытки либо искусно подчеркнуть одну сторону противоречия и увести другую в тень, либо же при помощи хитроумных искусственных построений примирить эти враждующие стороны нашего боговосприятия между собой, создать некую «гармонию» между ними. И то и другое по-человечески вполне понятно и даже, наверное, неизбежно. Но и то и другое смягчает, приглаживает, делает более удобной и поверхностной, а потому и менее истинной нашу веру. Принять на себя этот мучительный разрыв во всей его сокрушающей силе — это и есть подлинная встреча с Богом, символом которой является Крест. Крест же — это не просто объективный исторический факт, а опыт верующего человека, чья экзистенция оказывается также разорвана между невозможностью примириться с всесильным и бесконечно великим Богом суда, смерти и проклятия («нагим Богом» в терминологии Лютера), с одной стороны, и радостью о спасающем, страдающем Боге, явленном во Христе («Богом, облаченным в Слово»), — с другой.
Крест — это главный символ христианства. Ничего гармоничного в голгофском событии не было и быть не могло. Конечно, сегодня легко понять художников, изготавливающих эстетически привлекательные распятия для церковных и домашних интерьеров (обязательно с соблюдением принципа «золотого сечения»!). Мы не можем слишком долго быть один на один с разорванностью бого- и самовосприятия. Нам нужно сделать этот опыт хоть сколько-нибудь выносимым. Но вся эта эстетика, вся эта гармонизация — по сути лишь знак, осторожно привлекающий наше внимание к откровению Креста, подготавливающий нас к его бездонности и невместимости.
«Выйди от меня, Господи, ибо я человек грешный!» — восклицает Петр. И одновременно припадает к ногам Христа. Пребывать в Боге, быть с Богом невозможно, иначе как постоянно убегая. Или даже отталкивая Бога от себя и одновременно бросаясь к Нему. Убегать от Него, чтобы снова упасть в Его объятия. Биться и рваться из этих кажущихся порой слишком тесными объятий, чтобы получить возможность наконец взглянуть Ему в глаза. Жизнь с Богом — это жизнь в движении. И даже те колебания и метания, которые в жизни — будь то духовной, будь то повседневной — кажутся нам беспорядочными, — это метания от Бога к Богу.
Реформация началась со страданий. Со страданий и поисков. Поисков милостивого Бога. Не собственная греховность, как таковая, мучила Лютера, а жажда невозможной и немыслимой любви Божьей. Его страдания в монастыре были не страданиями из-за греха, как это часто представляют, а страданиями по Богу. По Богу, который казался слишком далеким и чужим. Реформация началась с ненависти. С ненависти и страха. Ненавистным и страшным был для Лютера Бог, который возлагает на человека непосильные требования закона и обрекает его на проклятие за грех. Святой Бог, Бог, не терпящий греха, с одной стороны. И с другой — я, грешный, подлежащий осуждению человек. Как можно жить с этими двумя мыслями? Можно ли вообще выжить в поле того напряжения, которое они создают?
Ринуться в безумном порыве к далекому и чужому Богу, к гневному и страшному Богу, к Богу, от которого веет ледяным холодом или, лучше сказать, жаром адского пламени. Броситься в этот жар, чтобы обнаружить: это жар любви. Направиться к далекому и чужому Богу, чтобы открыть, что Он спешит нам навстречу.
Так даль и близость, о которых пишет Шалом Бен-Хорин, милость и суд сливаются. Вернее, нет, не сливаются, но снова и снова преодолеваются нашим устремлением. Когда Бог оставляет нас, когда мы отпадаем от Него, когда Он становится далек, просто примем эту удаленность близко к сердцу. И она станет близостью.
Томиться по Богу, искать Его, бежать от Него, скрываться от Него — это и значит все глубже познавать Его. Не в статичной гармонии блаженства, а в страстных, противоречивых, снова и снова обреченных на неудачу, но все же благословенных порывах: от Бога к Богу.
Фото: gettyimages.ru, wikipedia.org
