Тема
Не считая родителей, в детстве взрослыми для меня были киномеханик Володя и моя учительница Валентина Петровна. Потом их место заняли директор 101-й московской школы, где я стал учиться, и соседи по коммунальной квартире — художник, искусствовед и их жены. Потом взрослыми оказались скучноватые люди на телевидении, где я одно время работал, ну и так далее. И вот что интересно: несмотря на разные образы, которые оказывались на вакантном месте «взрослого человека», у всех у них в первом периоде моей жизни — от садика до университета — было одно общее: взрослый человек — это было то же самое, что хороший человек. И несмотря на то, что впоследствии эта детская формула претерпела множество изменений и уточнений, от основного в ней мне не хотелось бы отказываться. Правда, теперь уже не в качестве констатации, а в качестве задания для любого, кто так или иначе хочет обрести взрослость в этом мире. Взрослый человек — это значит хороший человек.
Детская интуиция работала правильно — среди настоящих взрослых не могло быть плохих людей. Вот почему так трудно было потом пересматривать свои взгляды на взрослость, встречаясь с представителями самых разных человеческих недостатков, — детское убеждение сильно и чисто. Я тогда еще не мог знать слов про Свет истинный, который просвещает всякого человека, приходящего в мир, но суть высказывания была мне близка без знания цитаты из Иоанна.
Потом пошла полоса литературных и киногероев — тех же взрослых, только не скучных, а вдохновляющих. Это чаще всего были победители, а если и проигравшие, то героически. Это были образы Хемингуэя, Лермонтова, Анджея Вайды — красноречивые, сильные, яркие, трагические.
Но однажды мне в руки попалась книжка Сэлинджера, в которой один из героев говорил буквально следующее: «Признак незрелости человека — то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зрелости — то, что он хочет смиренно жить ради правого дела»1.
Это «скучноватое высказывание» отчего-то запало мне в память. Я возвращался к нему несколько раз, оно не давало мне покоя. Оно ставило под сомнение убеждение в том, что настоящий взрослый, настоящий зрелый человек должен быть героем, легко расстающимся с жизнью во имя понятного ему и мне идеала, и даже в том случае, если этот идеал ни ему, ни мне особенно не был понятен, подразумевалось, что герой знает, что делает.
Слово «смирение» не было в чести ни у меня, ни у моих друзей, оно находилось среди других таких же скучных, неярких слов, как «усидчивость», «аккуратность», «долг», предназначенных для слабых людей, неудачников и зануд.
Все стало меняться после того, как однажды я задал себе вопрос: кто я такой? Это случилось позорно поздно, до этого нужды в этом вопросе я почему-то не испытывал, оставаясь запоздалым мальчиком, не хотящим расстаться с юностью. Однако, кажется, это был как раз один из тех рубежей, с которых началось мое личное взросление. Сегодня я убежден, что вопрос «кто я?» — это начало взросления. И думаю, что даже самые убедительные примеры взрослости в лице самых несомненных деловых людей, бизнесменов, космонавтов, генералов, президентов, если они не заключали в себе жизненного эпизода с постановкой этого вопроса, не могут быть названы убедительными примерами зрелости. Кто я?
Уже само желание задать этот вопрос выбрасывает нас из привычной жизненной колеи. Дальше существуют два варианта. Один — это когда вопрос, растревожив или развеселив, через какое-то время забывается, и второй — когда он начинает возвращаться с пугающей требовательностью и настойчивостью.
Но ответить на него оказалось не просто. Детский взгляд на вещи больше не годился, а новый еще не сформировался. Я чувствовал, что этот вопрос сопряжен с понятием «личность». Я предпринял натиск на словари и философские книги. Надо сказать, что ни одно определение меня не устроило — все они каким-то образом либо, как мне казалось, врали, либо были неубедительными, все они говорили «не про то», по выражению одного из героев Достоевского. Более того, самые близкие мне философы, казалось, устранялись от словесной формулировки по этому поводу. Я продолжал свои поиски, пока не наткнулся на высказывание одного из них, которое говорило, что дать определение личности так же невозможно, как дать определение Богу, потому что и личность, и Бог выходят за уровень человеческих слов. Формулой их не определить, на них можно лишь очень аккуратно указать.
Мне постепенно становилось ясным, что слова по этому поводу могут быть разными, что некоторые из них могут только умножать мою слепоту, про которую так ясно сказано в Евангелии от Иоанна. Я понял, что здесь могут прийти на помощь лишь молитва и углубленное размышление после нее или во время нее. Я задавал себе вопросы: я — это мое тело? Я — это мои вещи? Я — это моя память? Я — это моя работа, мои мысли, мои убеждения? Интуитивно я чувствовал, что ответ на эти вопросы — нет. Что я — это что-то куда более глубокое. Постепенно оно стало проявляться все более ясно и определенно. Оно было связано с тишиной и со словом, но словом особым, не тем, которым я пользуюсь, например, в магазине.
В детстве я боялся смерти. И вот одно время мне стал сниться удивительный сон: меня убивают… и я не исчезаю. Я становлюсь каким-то другим, но вот он я. И я думаю во сне: все, что говорили о смерти, — вранье, и это совсем не страшно, я не исчезаю, я продолжаю жить.
Я верю, эти сны приходили свыше и предназначались для меня.
«Я» истинное — это то, что не исчезает.
Намного позже, в результате своих розысков по поводу личности, шедших параллельно молитве и размышлениям, я вдруг наткнулся на совершенно ненаучное ее определение, но именно оно меня абсолютно успокоило и убедило. До сих пор я не знаю ничего для себя более верного. В книге было сказано: «…личность есть вечная Божья идея, вечный Божий замысел о человеке»2.
Сегодня я уверен, что человек, который согласен с таким определением, начинает приближаться к зрелости, к взрослости.
Но этого мало. Можно сколько угодно размышлять про личность, про взрослость и про Бога, как это делаю многие профессора с кафедры, и при этом никак не меняться. Взросление, на мой взгляд, это когда новые слова и новые взгляды по поводу себя и своей личности продолжаются в конкретных новых делах, и я начинаю делать то, чего раньше не делал. Слово перестает жить отдельно от дела, перестает быть лишь красивым значком на бумаге или в акустическом пространстве. Оно становится плотью.
«Научитесь от Меня, — говорит Иисус, — ибо Я кроток и смирен сердцем...» (Мф 11:29). И здесь, в контексте нашего разговора, вполне можно понять это высказывание как призыв научиться зрелости и взрослости Христовой. Что же в этом Божьем слове стоит на первом месте? Смирение, кротость…
Нет, не подвиги на поле боя, не запуск ракет в космос, не победа в мировых чемпионатах борьбы без правил, не выигрыш в военной операции, не вхождение в десятку богатейших людей мира — смирение и кротость — вот признаки взрослого человека. И насколько в детстве это звучало скучно, настолько теперь это кажется захватывающим и глубоким, сильным. Невероятно и бесконечно сильным. Потому что это высказывание нужно правильно понять.
Главный элемент смирения, а значит, и взрослости — следование воли Божьей. Не своей, часто эгоистической, а Божьей, творческой, созидающей, несущей жизнь миру. И тот, кто мне скажет, что это намного проще, чем выиграть мировой чемпионат, меня не убедит. Иногда это, действительно, нетрудно, например, уступить место старику в метро. Но иногда, как мы знаем, это требует напряжения всех возможных человеческих сил, требует мужества преодоления самой черной бездны, самой смерти, как это было в Гефсиманском саду с Христом. Как это было почти со всеми теми, кто за Ним последовал впоследствии всерьез, — и в первом веке нашей эры, и в двадцать первом.
Вот что такое смирение, вот какова иногда кротость — не целый ли мир перевешивает на чашах весов их тихий, никому часто не слышный героизм? Поддержать упавшего духом, накормить голодного, день за днем растить ребенка, навестить больного, прийти к заключенному, ободрить оболганного; не рассуждать об этом в аудитории, а сделать на самом деле эти простые вещи — вот в чем мощь взрослости. И сделать тихо, не ища благодарности, славы, известности. Именно так «думает Бог» о большинстве из нас — Он думает и призывает нас к тому, чтобы мы были взрослыми, а значит, как я это и знал еще в детстве, по-настоящему хорошими.
И чем дольше я живу, тем больше начинаю видеть и различать сияние добра, этическое сияние, сияние духа, тихо идущее порой от совсем не героических на вид, а иногда и не очень-то взрослых по внешности людей и от их дел, которых я прежде даже не замечал. Этим тихим сиянием настоящей человеческой зрелости бесшумно пронизан мир, и лишь только потому он и стоит, что свет этот не прекращается.
Да, иногда его остается совсем мало, страшно мало, иногда кажется, что и последние его свечи вот-вот задует эпоха «оскудения любви», но этого не происходит.
Иногда оно зажигается там, где его никак не ждешь. Иногда продолжается и после смерти человека. Иногда оно так слабо, что, кажется, вот-вот погаснет, но и его оказывается достаточно, чтобы перебороть тьму в человеческой душе. И продолжает оно светить в мире, тихое, неугасимое, кроткое и смиренное, и светит, и несет жизнь, и поднимает обессилевших, и вдыхает новую жизнь и мудрость в людей, и тьма не объяла его.
1Сэлинджер Джером Д. Над пропастью во ржи. М.: Художественная литература, 1983. С. 162.
2Бердяев Николай. О назначении человека. Париж. Изд-во «Современные записки». Ч. 3, гл. 1. С. 274.
ФОТО: Gettyimages.ru
