Тема
К смерти невозможно относиться легко. Любая небрежность по отношению к смерти выглядит неискренне и цинично. Всерьез же говорить о ней готовы немногие. Это примета нынешнего времени — секулярного века. «Секулярный» означает «свободный от церковного влияния». И эта свобода имеет обратную сторону: беспомощность перед самым страшным врагом — страхом смерти. Современный человек избегает столкновения с ним до последней возможности. До тех пор, пока не наступит ситуация, когда невозможно сбежать, — смерть близких, старого друга, одноклассника. Тогда это чаще всего мука, через которую хочется пройти побыстрее и забыть в круговерти повседневных забот.
Я помню, как во время одного из застолий взрослые люди захотели уважить своего старого отца и попросили спеть что-нибудь народное. Он с чувством запел что-то типа «Вот умру и буду век лежать в сырой земле». В народных песнях такого немало. После этих строчек он оглядывал своих взрослых детей, заглядывал в лицо каждому, пытаясь встретиться глазами, и с чувством говорил: «Понимаешь... буду лежать!.. в сырой земле!..» Он повторял эти фразы со слезами на глазах и пытался сказать намного больше, чем мог выразить. Дети привычно отмахивались: «Ну ладно тебе, отец... Ну что ты снова начинаешь... Не надо об этом, все же хорошо — живой, здоровый». И тот опускал глаза, стыдясь своей слабости. И оставался один.
Нежелание говорить на эту тему не редкость. В основном — для взрослых людей, сформировавшихся в советское время, чаще мужчин. Психологически такая реакция понятна. Зачем говорить о неизбежном и безнадежном? Один мой родственник начал погружаться в пучину такой депрессии, выйдя на пенсию. Он вдруг увидел, что все его дела, работа, впечатления юности и прочее остались в прошлом, и, глядя вперед, он осознавал, что время неумолимо бежит к концу. Он все время повторял: «Я думал, вот-вот начну жить, а жизнь-то и прошла». Жена не знала, как помочь, он впадал в глубокое молчание и отвечал на все односложно. Я как-то попытался его разговорить, вывести из этого состояния. «Ничего не могу с собой поделать, — отвечал он. — Все бессмысленно... Все мои мысли, желания, ум, чувства, весь я — куда денусь? Как не думать об этом?» Я начинал говорить ему о спасении и вечной жизни, но он только отмахивался: «Эх, сказки все это... если бы это было правдой…» Я пытался зайти с другого конца: «Ну как же, вот твои внуки, дети, сад, который ты насадил, — это же все твое продолжение». — «Да это понятно! Но я-то? Я ведь это не увижу, не почувствую, этого же всего для меня не будет!» Я замолкал, осознавая страшную правду его безнадежности.
В материалистическом мироощущении, в самом его пределе смерть вызывает не просто страх, она вызывает невыносимую тоску. Страх еще можно преодолеть, в нем всегда есть вызов. В этом вызове черпал силы «советский человек». Он преодолевал страх смерти подвигом — смертью во имя чего-то высокого: семьи, родины, идеалов. Всегда были люди, готовые, глядя в глаза палачам, умереть, но не отказаться от своих убеждений. Это не может не восхищать. В этом есть отблеск духа, способность преодолеть инстинкты и смело взглянуть в лицо смерти. Но это не является ответом на личную трагедию. «Я» все равно умрет. Чтобы в повседневной жизни преодолеть страх смерти, героизма мало. Понимание неотвратимости разрушения приносит смертную тоску, которая отравляет все привкусом отчаяния. Жить с этим невыносимо. Видимо, поэтому «законченных» атеистов не так много. Сегодня большинству легче думать, что, наверное, что-то такое после смерти есть. Все ж не так безнадежно. Это и в самом деле дает душе некую анестезию, снимает остроту. Но есть в таком взгляде кака я-то слабость, малодушие. В такой полувере посмертная жизнь — лишь продолжение земной, но на более выгодных условиях. Все то же, только бесконечно и без проблем. Неудивительно, что, когда убежденный, последовательный материалист сталкивается с такой позицией, она вызывает у него протест и презрение.
И для истинно верующего человека вопрос победы над смертью не решается просто признанием существования рая. Жизнь в этом ее виде не может не закончиться смертью. Богословы говорят — не просто не может, а обязана именно так закончиться. Выдающийся христианский мыслитель Николай Бердяев пишет об этом так: «Смерть есть самый глубокий и самый значительный факт жизни, возвышающий самого последнего из смертных над обыденностью и пошлостью жизни. И только факт смерти ставит в глубине вопрос о смысле жизни. Жизнь в этом мире имеет смысл именно потому, что есть смерть, и если бы в нашем мире не было смерти... если бы в нашем мире была дурная бесконечность жизни, то смысла в жизни не было бы. Все ее пороки и болезни стали бы бесконечными»1. Именно, чтобы «дурная жизнь» не стала бесконечной, Адам и Ева были удалены от Дерева жизни.
Неотвратимость смерти заставляет постоянно переоценивать жизнь. Одна моя хорошая знакомая, глубоко верующая христианка, как-то рассказывала, что к ней не раз приходили такие мысли: «Вот создаю я уют в своей квартире, забочусь о цветах в саду, делаю все так, как мне нравится, а умру — придет кто-то и все здесь переделает… И так вдруг горько становится и обидно. Как же мне не хочется все это покидать. Как же хотелось бы продолжать возделывать сад, нянчиться с внуками и правнуками». Перед ней не стоит вопрос, буду ли я жить вечно, она верит, что да, но этого ей недостаточно. Как быть с тем, что теряешь здесь? Может, ответ в том, чтобы ничего не допускать близко к сердцу? Отрешиться? Не люби, не привязывайся ни к чему и обретешь покой? Но это не ответ для христиан. Мы призваны любить жизнь во всем ее многообразии, возделывать, благоустраивать. И неизбежно все, над чем ты трудишься, становится дорогим. Как не прилепиться к нему? Как расстаться? Знакомая делилась, что после этих переживаний много молилась, приносила все, что было в сердце, Богу. И приходил ответ, который был для нее реальным утешением: «Люби все, но не для себя, а для Меня. Приноси вечность в каждый момент жизни. Открой, как остро и реально Я люблю все и хочу привести к воскресению». Об этом говорит апостол Павел: «Ибо мы... не хотим совлечься, но облечься, чтобы смертное поглощено было жизнью» (2 Кор 5:4). Смерть, отравившая все вокруг, должна вытесняться Жизнью.
Еще один трудный и болезненный опыт, когда смерть обретает смысл, очищая наше прошлое, — потеря близких. На сердце остаются рубцы, неизгладимые и нужные. Один режиссер делился тем, что начал снимать фильмы только после того, как потерял родителей, до этого был не готов, нечего было сказать людям. Для меня таким опытом стала смерть мамы. За пять лет до смерти ей поставили диагноз «опухоль головного мозга». Операция не помогла, опухоль не смогли удалить полностью и через некоторое время диагностировали повторный рост. Стало очевидно, что уход мамы — вопрос ближайшего времени. За это время она узнала Христа, и за ее посмертную судьбу я был спокоен. Она переехала к дочери, и мы с сестрой много с ней общались. Это было важное время. Оно освещалось пониманием, что еще можно любить, заботиться, отдать сыновний долг. Мама ушла почти у нас на руках. Это было больно... И то, что происходило со мной после, было неожиданным. Кроме того, что я просто скучал по ней, наши отношения как будто бы получили развитие и перерождение. Особенно остро в первые дни и месяцы всплывали воспоминания детства — я слышал ее голос, молодой и звонкий, зовущий меня домой с улицы. И я плакал и говорил: «Спасибо, мама, за твою любовь». Я вспоминал себя подростком, глупым и грубым, как дерзил и хлопал дверью, а она не могла отречься от меня и прощала. И я плакал и говорил: «Прости меня, мама». Вспоминал себя взрослого, вечно занятого и редко забегающего к ней, всегда торопливого. И понимал, как она ждала возможности увидеться, поговорить, погладить меня по плечу. И я говорил: «Я скучаю по тебе, мама». Я много молился в то время и видел ее и себя совсем по-другому. Смерть смыла мою глупость, мою вечную озабоченность собой и слепоту, какие-то ее ошибки или слабости. Моя любовь к ней как будто очистилась от наносного, земного. Огромным утешением была возможность сказать Христу: «У Тебя все живы, если можешь, передай ей мою любовь». В то время для меня совсем не теорией были слова «Смерть побеждена любовью». Любовью Христа к маме. Любовью мамы к нам. Нашей любовью к ней. Я очень остро пережил то, что прочитал в книге известного христианского служителя и богослова митрополита Каллиста (Уэра): «Не следует ли нам, будучи христианами, верующими в Святую Троицу, сказать: “Я люблю, следовательно, я существую”? Более того, не следует ли нам сказать: “Я любим, следовательно, я существую!”»2 Я много раз повторял и повторяю до сих пор: «Ты любима, мама. Христом и мною, поэтому мы встретимся!» Я тогда глубоко внутри понял, почему Христос побеждает смерть. Потому что Он и есть Любовь!
В жизни христианина все освещается грядущим. Именно оно придает смысл настоящему. Богословы называют это обратной перспективой. И невозможно всерьез в этой жизни преодолеть смертные страх и тоску, если не взирать на вечное. На победу Христа на Голгофе. На торжество Жизни у Белого Престола, когда смерть и ад будут упразднены. Без веры принимающей — «это мое, это для меня». Без Христа, говорящего: «Не оставлю тебя и не покину тебя». Без этого как утешить? Как показать смысл? Как открыть невидимое?
Господи, Ты сердцеведец. Ты просветляешь путь человека. Господи, яви милость Свою к незнающим Тебя. Открой Себя и спаси. Аминь.
1Бердяев Николай. О назначении человека: опыт парадоксальной этики. М.: Фолио, 2003. С. 360–361.
2Митрополит Каллист (Уэр). Внутреннее Царство. Электронный ресурс: https://www.pravmir.ru/ya-lyublyu-sledovatelno-ya-sushhestvuyu/ (дата обращения 29 октября 2018 года).
ФОТО: Gettyimages.ru
