Тема
«Если же приходил человек, общавшийся со старцами, я расспрашивал об их беседах: что говорил Андрей, что Петр, что Филипп, что Фома и Иаков, что Иоанн и Матфей или кто другой из учеников Господних; слушал, что говорит Аристион или пресвитер Иоанн, ученики Господни. Я понимал, что книги не принесут мне столько пользы, сколько живой, остающийся в душе голос».
Свидетельство Папия воспроизводится Евсевием Кесарийским в «Церковной истории» 3.39.4
Среди прочего, что качественно отличает человека от остального тварного мира, — способность мыслить, говорить и воспроизводить мысли и слова в письменной форме. Именно благодаря письму до нас дошли из седой древности памятники человеческой культуры, сохраняющие для нас свидетельства о верованиях, культуре, обычаях и повседневной жизни предшествующих поколений.
Однако в приведенной выше цитате Папий (начало II века) предпочитает письменному свидетельству «живой голос» Андрея, Петра, Филиппа и других учеников Господа. Почему? Отчасти это объясняется тем, что Папий живет в условиях преобладающей устной традиции, когда основной формой передачи информации было устное слово, передаваемое из уст в уста, заучиваемое наизусть. Но причина, очевидно, заключается не только в этом.
Следует напомнить, что изначально текст служил способом передачи религиозного опыта. Именно религиозное переживание встречи с Иным порождает текст, а не наоборот. Именно встреча Моисея с необъяснимым феноменом несгорающего куста порождает последующий диалог. Точно так же отправной точкой для появления Евангелий, да и всего Нового Завета было переживание встречи с Воскресшим Иисусом. Причем перед библейскими авторами стояла невозможная задача — передать словами «неизреченные слова» (см.: 2 Кор 12:4).
Из сказанного следует, что божественное Откровение всегда носит опосредованный характер. Единственное упоминание в Книге Исход о попытке Всевышнего вручить человеку письмена, начертанные божественным перстом, свидетельствует о неудаче: Моисей вынужден был переписать Десятисловие собственной рукой. Наличие человека как посредника в том числе означает культурно-историческую обусловленность библейских текстов. Эти тексты рождаются в определенном месте и в определенное время в ответ на определенные вызовы. Этим, кстати, объясняется затруднение в понимании библейского текста современным читателем: чем длиннее временная дистанция, отделяющая читателя от появления текста, тем больше степень затруднения. В силу того, что библейский текст передает субъективную точку зрения автора, возникает потребность в «многократном» и «многообразном» (см.: Евр 1:1) свидетельстве. Именно по этой причине мы должны привыкать слушать библейское свидетельство во всем его многообразии, слушать голоса Павла и Иакова, Петра и Иоанна. Согласитесь, что эта многоголосица подчас вызывает у нас внутреннюю обеспокоенность, особенно когда вместо ожидаемой гармонии мы слышим расползающиеся в какофонии звуки. Так оправдание все-таки по вере или по делам? Изгнание торгующих из Храма было в начале (как у Иоанна) или в конце служения Иисуса (как у Марка, Матфея и Луки)? Стремясь сохранить репутацию евангельского текста, мы иногда спешим со сценариями примирения этих кажущихся противоречий. Мудрость ранней Церкви выразилась в готовности слышать голос новозаветных свидетелей, не стремясь сгладить все возможные разночтения.
Верно и то, что со временем текст может вытеснять или заменять собой живой опыт общения с Иным. Феномен письменного текста можно уподобить художественному полотну, воспроизводящему определенное явление реального мира. И чем выше мастерство художника, тем больше степень восхищения полотном. Помните историю о том, как в древности в соревновании двух художников одному из них настолько достоверно удалось изобразить на стене входную дверь, что его оппонент обнаружил подлог, только когда попытался взяться за нарисованную входную ручку. Полотно — всего лишь воспроизведение реальности, а не сама реальность. Когда читающий Библию забывает об этом, он рискует превратить живое слово в смертоносную букву, сотворить из текста предмет идолопоклонства.
Таким образом, мы имеем дело с парадоксом: с одной стороны, наличие текста является объективирующим фактором, благодаря которому субъективное переживание наполняется осязаемым содержанием. Благодаря тексту происходит передача информации и опыта поколений. Однако, с другой стороны, в письменной фиксации «живой голос» уступает место системе искусственно изобретенных безжизненных знаков. «Письмо» обозначает отдаление присутствия: присутствие автора «отдаляется», поскольку доступ к нему возможен только через систему знаков. Кевин Ванхузер пишет: «Письмо — это одновременно и яд, и лекарство: с одной стороны — угроза живому присутствию подлинного (устного) языка, с другой — незаменимое средство для каждого желающего записать, передать или как-либо сохранить это присутствие»¹.
Когда «живой голос» уступает место статике письменного текста, тогда экспромт и ситуативность устной речи уступает место правилам грамматики, жанра и риторики.
«Записанное слово — слово-инвалид, оно лишено интонации, которая для слова куда важнее, чем ноги для человека, и которую “стиль” и всевозможные литературные ухищрения выполняют лишь отчасти»², — замечает Яков Кротов.
В устном свидетельстве важным является не дословная точность, а передача сути. Обратите внимание на то, как подчас по-разному воспроизводят четыре евангелиста слова и деяния Иисуса. Причем эта суть дополняется и уточняется именно благодаря коллективному характеру свидетельства. В письменном тексте внимание перемещается на «запятые», то есть на детали. В этом состоит разница между портретом и фотографией. Портрет может носить иногда намеренно гротесковый характер и в то же время передавать хорошо узнаваемые черты. Фотография же, напротив, может воспроизводить абсолютно нехарактерный ракурс.
Написанный текст со временем нуждается в реанимации. Меняющиеся обстоятельства жизни общины заставляют искать новое понимание древнего текста. Отсюда неизбежное превращение Торы в Талмуд, то есть превращение изначального текста в пространный комментарий к нему. Причем этот процесс переосмысления текста неизбежно порождает феномен корвана, когда последующая интерпретация входит в противоречие с изначальным смыслом текста. На примере израильского народа хорошо видно, как заветные отношения с Авраамом, целью которых было через избрание одного благословить все народы земли, со временем стали причиной обособления и предметом превозношения одного народа над всеми остальными. Бог Нового Завета, открывающийся нам как Бог, сущность которого есть любовь, в результате богословской казуистики становится Своим антиподом — Богом, предопределившим большую часть человечества к уничтожению.
Вершиной христианского откровения является Воплощение Неизреченного Слова: «Слово стало плотью» (Ин 1:14). Оно пришло, чтобы обитать с нами, чтобы вернуть нам живой голос, живое присутствие. Мы хорошо сделаем, если сохраним при чтении Писания способность слышать Его голос: «Его слушайте» (Мк 9:7). По этой причине я хочу воспользоваться метафорой «сокровища в глиняном сосуде» (см.: 2 Кор 4:7): посредством профанного человеческого языка Библия являет нам сокровище откровения о Сыне — предвечном Слове, о Боге, который обитает с нами.
1Ванхузер Кевин. Искусство понимания текста. — Черкассы: Коллоквиум, 2007. С. 83.
2http://krotov.info/acts/01/vsp_io/io_08_06.html
Фотографии: Gettyimages.com
