Тема

Взгляд

Андрей Суздальцев

Взгляд

Как мне кажется сегодня, мир состоит из поверхностных вещей и вещей более глубоких. И те и другие играют в нашей жизни свою роль, и может пройти много времени, прежде чем мы научимся отличать поверхностный слой жизни с его эмоциональными и интеллектуальными (в общем-то обусловленными, в общем-то предсказуемыми) реакциями на события от слоя, расположенного на большей глубине. Чем же отлична вторая духовная область от первой?

Прежде всего резко возросшим недоверием к своей собственной эгоистической личности, которое приводит не к предсказуемым действиям эгоистического сознания, а к тому, что отныне человек учится идти «по Божьему следу», интуитивно ищет не свое желание, а волю Божью. И чаще всего, хоть и бывают исключения, первая область принадлежит юности, а вторая — зрелости.

Юность — это возмездие, говорит Ибсен в своей пьесе «Строитель Сольнес», это то, что приходит в мир накопившей опыт старости, стремящейся устроиться более или менее комфортно, и всей силой молодого порыва, неустоявшейся энергии опрокидывает все то, что этой старости дорого и привычно.

Так было и так будет.

Оба процесса — с одной стороны, накопление опыта, отсеивание главного и частично консервирование этого главного, и с другой — взрывная волна, несущая в мир что-то новое, — всегда будут основными силами, формирующими лицо мира в новое время. Можно вспомнить бунт хиппи, панков, «разгневанных молодых людей», студенческие волнения 60-х в прошлом веке, все семейные конфликты, с которыми имеет дело и сегодня почти что любая семья, в которой растут дети.

Кто тут прав — традиционалисты или революционеры? Отцы или дети? Но мне кажется, что сам вопрос поставлен неправильно. Все зависит не от того, что делают дети или что делают отцы — какие правильные вещи они говорят своим детям по поводу христианства или церкви, насколько успешно они рассказывают своим отпрыскам о Библии или о молитве. Все зависит от того, на какой глубине они это делают.

Причем это имеет отношение и к тем, и к другим. К отцам и матерям, как личностям, пережившим больше боли и опыта, конечно, в первую очередь, на то они и отцы-матери, но и к детям это имеет отношение напрямую. Способен ли молодой человек сойти с бесшабашной поверхности, с глянцевой обложки жизни, или для него это и есть желанный мир, и тогда надо дожидаться кризиса, во время которого к нам стучится понимание.

Преемственность необходима. Без нее вообще ничего невозможно. Мы просто не можем не передавать свой опыт, знания, информацию, мудрость. А также глупость, ограниченность, двухмерное отношение к миру.

И все как раз, включая будущность Земли, зависит от того, на какой углубленности духа мы передадим детям информацию, с какой ступени духовной лестницы пойдет к ним от нас сигнал.

Считается, что глубокие вещи скучны, а поверхностные — увлекательны, об этом еще Марк Твен писал. Но это неправда. Во-первых, поверхностные вещи не приносят утоления, во-вторых, жажда погони за новыми ощущениями возрастает с каждым приобретением. Один мой знакомый бизнесмен, молодой человек, год копил деньги, чтобы купить такую же машину, как у его начальника. Ему это с некоторым трудом удалось. «Знаешь, — сказал он, — я был счастлив ровно полчаса после того, как сел за руль и огляделся в салоне торжествуя. Через полчаса радость прошла. Машина, конечно, хорошая, но я ждал чего-то большего. А его не было».

Мы можем передать следующему поколению прекрасную информацию о Библии, рассказать о Христе и апостолах, привести человека в церковь, купить ему самые лучшие богословские книги, и все же…

И все же это будут не настоящие дары.

На самом деле передать молодому человеку мы можем не книги и не разговоры про Библию. Все, что мы можем ему передать в реальности, — это лишь мы сами. Все остальное он может достать в другом месте. А вот вместо вас подставить некого. Либо он увидит в вас изначальный свет, о котором столько толкуют христиане, либо света там не будет. Либо он почувствует тайну вашей жизни, опирающуюся не на внешние правила, а на глубинный контакт с Богом, либо ничего подобного в вас не обнаружится. Либо он почувствует это, либо нет. Конечно, тут нет никаких гарантий, что этот свет ему понравится и ваш сын или дочь станут христианами, но, знаете, пропустить такой свет мимо и сделать вид, что его не было, тоже невозможно.

В конце семидесятых я поехал к себе на родину, в Сочи, где жила моя бабушка, меня вырастившая. Я ездил к ней каждое лето. Но в это лето она чувствовала себя не очень хорошо, и поэтому из Москвы сюда приехала и ее дочь — моя мама. Мне почему-то не сказали, что у бабушки онкологическое заболевание в последней стадии, и я со всем эгоистическим легкомыслием юности не стал входить в проблемы, связанные с болезнью, — я был уверен, что все как-нибудь наладится, как это уже бывало неоднократно, и праздник жизни будет продолжаться и продолжаться. А тогда это меня интересовало больше всего.

Я помню тот день, когда бабушка с мамой сидели за столом у окна и о чем-то разговаривали. Вернее, говорила мама, а бабушка отвечала ей одно­сложно, хриплым голосом — метастазы поднялись до горла.

Меня на побережье ждали ребята и девушки — мы договорились встретиться в кафе, и все мои мысли были заняты предстоящей встречей. Поэтому я пошел к двери, бросив на прощание: пока!.. Я уже выходил за порог, когда хриплый бабушкин голос позвал меня по имени. Я обернулся. Все, что произошло потом, длилось всего две-три секунды, однако я помню эти секунды вот уже почти половину века.

«Мальчик, ты поел?» — спросила она меня, не вставая из-за стола. Ее голубые глаза смотрели на меня так же, как и всегда, но вдруг я увидел в них такую цельность, такую безграничность, что на миг задержался в дверях, прикованный к ним невидимой силой. «Поел!» — сказал я и шагнул за порог. Я вскоре на какое-то время забыл про этот поразивший меня взгляд старой женщины, которая думала не о том, что вот-вот умрет, не о своих болях, не о своих проблемах, а о том, накормлен ли ее любимый внук.

Через два дня она угасла. Ночью, тихо, так, как всегда мечтала.

А взгляд голубых глаз, пойманный мной в оглядке с порога, пошел со мной через всю мою жизнь.

Бабушка была партийной. В церковь ходила украдкой и редко. Украдкой же крестила меня, когда я отправлялся на экзамены. И это все, что она передала мне по поводу веры, Христа, Библии, церкви, заповедей, богословия.

В общем-то, можно сказать, что все, что она мне передала, выразилось в том взгляде любви и вопросе: «Ты поел, мальчик?»

И этого оказалось достаточно.

Не будем забывать, что Бог — это любовь.

И что, следовательно, передать любовь другому человеку — это передать ему Бога.

Конечно, разная бывает любовь. Материнская любовь бывает и истеричной, и эгоистичной. А отцовская — сухой, деловитой, вечно в нехватке времени. Но эти любови — понятные. Можно сказать, что такую прекрасную любовь мы можем видеть и у животных: у меня жила собака с щенятами, и я наблюдал эту силу материнской любви.

Но тот взгляд, что я поймал на пороге, был так же необъясним, как небо над головой, — он шел ниоткуда. Он не был обусловлен инстинктом, я это хорошо тогда почувствовал. Он шел из мира, превосходящего наш земной, обыденный мир с его законами и представлениями о том, что такое хорошо и что плохо.

Вот, вот! Это взгляд нарушал ограничения привычного мира, его установившиеся правила. Сам по себе он был преступен своей безмерностью, заявившей о себе «в мире мер». Так впоследствии я увидел, что Христос был преступен в глазах Синедриона, в глазах толпы, предсказуемо кричавшей о Нем, Непредсказуемом: распни! Безмерность любви опрокидывает все, за что мы привыкли цепляться и на что надеяться, — богатство, авторитет, власть, закон.

Взгляд

Именно эта революция духа — единственно настоящая, именно она — испытание как для отцов, так и для детей. Ибо дух — вне времени, дух моложе любой юности. Дух поэтому может восприниматься так же, как юность у Ибсена, — как возмездие, и это величайшее благо. Возмездие нашей юной или стариковской ограниченности себялюбию, эгоизму. Но это возмездие ведет нас к самим себе, истинным, к самим себе — в Боге.

Ибо юность обычная быстро переходит в следующую категорию, в зрелость, и слишком быстро меняет приоритеты, занимая место тех, на кого недавно ополчалась. Но тот, кто обрел себя в духе, больше не стареет.

…Позже я несколько раз встречал людей с таким взглядом ниоткуда, от Бога, и я сразу его узнавал.

Конечно же, дело не в одном взгляде, я это хорошо понимаю. Для того чтобы к нему прийти, надо было прожить большую, сложную, полную обычной любви и обычной боли жизнь. Но в конце концов у некоторых людей эти обычные боль и любовь становятся необычными, просветляются — и тогда бьют в сердце наповал, как это случилось со мной тем далеким летним днем, суматошным и солнечным днем моей юности.

Потом началась моя работа над собой. Я стал понимать, что настоящая свобода — это отказ от собственного эгоизма. Я стал читать много книг и встретил множество замечательных людей, среди которых были настоящие святые. Я постепенно увидел, что есть вещи предопределенные, закономерные, земные и в результате своей предсказуемости энтропийные, угасающие и есть вещи от Бога — не­здешняя жизнь, желание пропустить сквозь себя вневременную любовь, не обусловленную ничем, ибо источник ее находится в Бесконечности.

И каждый раз человек мне передавал то, что у него было. Иногда — предательство. Иногда — святость. Ибо ничего другого, кроме себя, мы передать не можем. Так что если что и стоит делать в общении с молодежью, то это работать с самим собой.

Есть церкви, христианские лагеря, школы, где расскажут про священную историю, книжные магазины, молодежные христианские кружки, и это прекрасно. Есть идеи реформ духовного развития, в осуществление которых, впрочем, слабо верится. Но не это главное. Главное в священной истории мира и в передаче духа христианства новому поколению — вы сами. И это звено между прошлым, будущим и, добавлю, вечным незаменимо никем другим.

 

Автор: Андрей Суздальцев
Фото: gettyimages.ru


Работает на Cornerstone