Тема
Природа в своей вечной сияющей красоте таит соблазн поклонения ей как божеству. Это проявление скрытого или явного пантеизма мы встречаем в русской поэзии у поэтов, чье мировоззрение нельзя назвать христианским. Но вместе с тем поэтов значительных и оригинальных, поэтов-классиков. Я взял их как примеры от противного, доказывающие, что идеального мира на земле, где бы мы встретили Бога, не существует:
«Когда волнуется желтеющая нива
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка;
...
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, —
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога…»
Эти стихи Лермонтова — неоспоримое свидетельство Божьего присутствия в душе, примиренной с миром. Но примиренной в воображении при исключительно благоприятных условиях, каковые в полной версии этого стиха перечислены: сладостная тень листвы, серебристый ландыш, обрызганный душистой росой, студеный ключ, играющий в овраге, и так далее. Состояние души умиленное, скорее даже сентиментальное. Богообщение возможно лишь наедине с природой, без человеческого вмешательства. Лермонтов на этом как бы настаивает, перечисляя сопутствующие детали. Постижение счастья на земле возможно лишь в эти минуты, и лишь в эти минуты возможно увидеть Бога… в небесах. Но Бог, сошедший на землю, пребывает не только на небесах. И здесь, на земле, Его увидеть труднее. Четыре года спустя, незадолго до своей гибели, Лермонтов напишет стихотворение, свидетельствующее о разрыве с миром, о разрыве с Богом. Никакие серебристые ландыши и малиновые сливы не удержат его от обвинений, которые он именно Богу и предъявляет, «благодаря» Его за отравленную и омраченную жизнь.
Что это — черная неблагодарность? Думаю, нет. То идиллическое состояние было попыткой богообщения. Бог ему приоткрылся на мгновение. Среди людей он Его не находил. Неизменность богоприсутствия открыта святости, какая была, например, у Франциска Ассизского или Сергия Радонежского. Тяготы каждодневной жизни не заслоняли им солнца правды.
Особая миссия Лермонтова в русской культуре, как бы дает ему право на отступничество — тоже ведь мгновенное. Он рано ушел из жизни. Имеют место и литературные влияния, особенно Байрона, с которым он в юности был неразлучен. Владимир Соловьев говорит о демонизме лермонтовской природы, о натянутом и ухищренном его оправдании, о самооправдании. Такой природе Бог не открывается в полноте, а только приоткрывается. Между прочим, стихотворение «Когда волнуется желтеющая нива» было написано в середине февраля 1837 года, когда Лермонтов находился под арестом (в верхних этажах Главного штаба) за стихи «На смерть поэта», то есть сразу после трагических пушкинских дней. Пускали к нему только камердинера, приносившего обед. Интересная подробность, о которой вспоминает А. П. Шан-Гирей: «Лермонтов велел завертывать хлеб в серую бумагу и на этих клочках с помощью вина, печной сажи и спички написал несколько пьес». Вдохновение вознесло его над бездной туда, где нет ни голых стен, ни шагов часового за дверью, где только и можно, по разумению поэта, постигнуть счастье на земле.
Пленительные восторги наедине с природой переживал и другой русский поэт — Владимир Набоков. Правда, его палитра близка пантеистической гамме. Его Пасха — это весенний взрыв пробудившейся природы, сияющие облака и блестящие как зеркало крыши вдали. Воскресшего нет в мире людей: «Тебя же нет…» «Но, если перезвон и золото капели — не ослепительная ложь, тогда… ты в этом блеске, ты живешь». Встреча с Ним возможна, как и у Лермонтова, лишь в природном мире.
Или:
«Вот листопад. Бесплотным перезвоном
Сад окроплен. Свод легок и высок.
Клен отдает со вздохом и поклоном
Последний свой узорный образок».
Кленовый лист — образок, на котором изображен ангел. Сакральные, восходящие к небесам краски и чувства, чуть приземленнее, чем у Лермонтова. У Лермонтова ангел с душою, полною небесных звуков, летит по небу полуночи («Ангел»). А здесь ангельское подобие на земле — на опавших листьях.
Набоков, раненный ностальгическими чувствами, идеализировал Россию в ореоле русской природы. Но при этом дистанцировался от языческого православия. И от христианства с его нравственной проповедью держался в стороне. Недаром так демонстративно и обоснованно не любил Достоевского. Поэт хотел бы остаться «безбожником с вольной душой в этом мире, кишащем богами». Часто употребляемое и, может быть, ключевое слово в его словаре «другое» намекает на некую запредельную реальность, к которой пробивается поэт сквозь уродство и какофонию мира. Лермонтов, отстранив уродство, возносится к горнему миру. Но и низвергается оттуда в пределы демонические. Набоков спокойнее, осмотрительнее. Он не чурается горнего мира, но не знает, как его назвать. Набоковское «другое» — это есенинское «несказанное, синее, нежное», блоковское «берег очарованный и очарованная даль», то сокровенное состояние духа, выразить которое не под силу стесненному сомнением художнику. Через «другое» поэт силится выразить святая святых, но точнее, чем «та-та, та-та», сказать не вправе (стихотворение «Слава»):
«И я счастлив. Я счастлив, что совесть моя,
сонных мыслей и умыслов сводня,
не затронула самого тайного. Я
удивительно счастлив сегодня.
Эта тайна та-та, та-та-та-та, та-та,
а точнее сказать я не вправе».
Раннее творчество Есенина заполнено религиозными образами, как старообрядческая часовня — образами. Ранняя лирика полна эйфорических всплесков на лоне природы, одухотворенной Исусами, Спасами, Миколами. Очень красочными и очень декоративными. Не случайно императрица и приближенные к ней восхищались его стихотворным узорочьем и народным его костюмом. Перед ними стоял пастушок, Лель, выразитель народной веры христианского толка. Есенина, как поэта подлинного, красота мира завораживала. И он легко вводил ее в русло привычного религиозного обихода: «Я молюсь на алы зори, причащаюсь у ручья»; «Счастлив, кто в радости убогой, Живя без друга и врага, Пройдет проселочной дорогой, Молясь на копны и стога»; «Троицыно утро, утренний канон, В роще по березкам белый перезвон» и т. п.
У Есенина эйфорический восторг обернулся тоже горчайшим разочарованием. Как только власть в стране захватили безбожники, Есенин от веры отрекся. И краски Божьего мира осыпались как штукатурка: «Не молиться тебе, а лаяться научил ты меня, господь». Такова жертва поэтического воображения, отождествляющего природный мир с горним. Утонченный пантеизм образованного сословия сближается с народной верой: «В лесу родились, пеньку молились».
Природа — это живая книга, повествующая нам о чудных делах Творца. Такой ее нам оставил великий Художник, создавший ее и восхитившийся ею. И сверх того оставил нам нравственный закон, о чем просил не забывать.
Автор: Александр Зорин
Фото: из архива ХЦ «Возрождение»
