Свидетельство
Смутный интерес к звездному небу я бы сравнил с томлением четвероногого зверя, вставшего на задние лапы и тем самым увеличившего свой кругозор. Таковым, возможно, был первобытный человек, внезапно увидевший нечто отличное от того, что лежит у него под ногами.
У Николая Заболоцкого есть поэма «Безумный волк». Это трагическое повествование о том, кто осмелился посмотреть на звезды. Волк свернул себе шею, сломал хребет, чтобы увидеть источник света. И хотя вывод из этого он сделал безутешный — «невозможно нашим мордам глядеть, откуда льется свет», — тоска в его глазах, надо полагать, была уже не звериной, а человеческой. Тоска по Источнику Света. Заболоцкий стоит в начале моего интереса к астрономии. К Источнику Света видимому и невидимому. В 1930-годах поэт переписывался с Циолковским, и тот присылал ему свои брошюры о космосе, которые издавал в Калуге. В «Монизме Вселенной» Циолковский пишет о панпсихизме, о живом организме Вселенной, о чувствительности космоса, все части которого связаны между собой. Мне посчастливилось в архиве Академии наук почитать труды Циолковского, которые в те годы были недоступны широкому читателю. В «Причине космоса», над которой с пролетарским задором потешался Горький, Циолковский прямо говорит: «Бог есть причина всех явлений, причина вещества и всех его законов».
Циолковский считал себя христианином. Говорил, что нравственная основа его научных изысканий лежит в Евангелии. И хотя его христианство не лишено теософских и восточных веяний, для меня, тогда еще не христианина, приоткрылась вера в единство Вселенной, в единство видимого и невидимого мира. Она запала в меня как зернышко...
Она была сродни эйнштейновскому пониманию веры, «космическому религиозному чувству». Он писал в статье «Религия и наука»: «Тому, кто чужд этому чувству, очень трудно объяснить, в чем оно состоит, тем более что антропоморфной концепции Бога, соответствующей ему, не существует». И далее: «…мне кажется, что в пробуждении и поддержании этого чувства у тех, кто способен его переживать, и состоит важнейшая функция искусства и науки».
Впервые я проникся этим переживанием, когда стал открывать для себя на ночном небе первые созвездия. Восхитительное, небывалое чувство... Шаришь карманным фонариком, обернутым в красную тряпку (чтоб не слепило глаза) по звездной карте, что у тебя в руках, проводишь прямые по двум-трем звездам к третьей и соотносишь их с мерцающими точками над головой, вычерчивая тем самым в небе искомое созвездие. Большую Медведицу с Малой я знал со школьных лет. Они-то и стали для меня отправными координатами. Созвездий в Северном полушарии не так много, одновременно видимых — примерно двадцать. За год найти около шестидесяти посильно увлеченному звездочету.
Весь видимый космос одушевлен героями и богами древних цивилизаций. Вот вытянулась прикованная к скале прекрасная Андромеда, которую решили принести в жертву морскому чудовищу (созвездие Дракон) ее родители Цефей и Кассиопея. Но пролетающий мимо Персей спас Андромеду. Он и сейчас парит рядом, еженощно повторяя свой благородный поступок.
Венера с ее нестерпимым предутренним блеском почиталась у семитских народов (Астар, Иштар, Астарта) как божество плодородия и любви. В Персее есть загадочная звезда с переменным блеском. Арабы назвали ее Алголь, что значит — вурдалак. Если несколько ночей кряду смотреть на эту звезду, которая меняется у вас на глазах, кажется, что это она пристально наблюдает за вами. И совсем другое, не страшное чувство охватывает тебя, когда смотришь на ближайшую к нам галактику Андромеды. Светлое пятнышко в созвездии Андромеды я сначала улавливал телескопом, а потом безошибочно находил невооруженным глазом: «То пятнышко туманное — гнездо. Гнездо и пасть Дракона — вечный символ колеблемого мирозданья». Многие галактики, теперь уже в неисчислимом количестве явленные нам в телескопе Хаббла, похожи на гнезда: «И наша галактика, Млечный наш Путь, разлитый на долы и веси, есть тоже гнездо, попросторнее чуть, которое видим в разрезе». Попросторнее птичьего, или планеты Земля, которую Циолковский называл колыбелью человечества, откуда оно выпорхнет, повзрослев, «не вечно же жить в колыбели».
В 1971 году в Армении в Бюроканской обсерватории проходила международная конференция, посвященная связям с внеземными цивилизациями. В сборнике материалов конференции, который был опубликован спустя четыре года, я ни слова не нашел о неопознанных летающих объектах. Военное ведомство засекретило тему. Запретный плод, как известно, сладок, интерес к ней обострился.
Многие астрономы считают, что мы обитаем в населенном космосе. Трудно с этим не согласиться. Правда, бесспорных научных доказательств пока нет. Гипотеза больше похожа на веру, которой охвачена немалая часть человечества. Это безличная, широко распространившаяся вера — якобы вездесущие НЛО, гуманоиды, загадочный Тунгусский метеорит... Искать братьев по разуму в глубинах Вселенной увлекательнее, чем братьев по духу на Земле. Нет-нет, одно другому не противоречит. Но разобщенное человечество жаждет родства, взаимопонимания и, не находя его на Земле, верит, что где-то оно есть и что обрести его возможно. Вера в пришельцев доступнее, чем вера в Пришельца из Назарета. Я и сам побывал под чарами летающих тарелок. Помню, на каком-то докладе знаменитого тарелочника рядом со мной сидели студенты-физики и, не соглашаясь с лектором, отпускали язвительные шуточки. Я готов был их растерзать. И, кажется, они это почувствовали. Иммануил Кант, вглядываясь ночами в звездный планктон над головой, задумавшись над происхождением Солнечной системы, записал однажды: «Две вещи наполняют мою душу священным трепетом: звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас».
Человек не только мыслящий тростник, но и зрячий. Более 80% информации мы получаем через зрение. От ближних предметов оно простирается к дальним, к запредельным… Ориентация в пространстве побуждает человека присмотреться и к себе, к своему внутреннему миру. Научный интерес соприкасается с этикой, как большой космос с малым внутри человека. «В наш материальный век серьезными учеными могут быть только глубоко религиозные люди», — сказал Эйнштейн. Мудрецы с Востока, что следовали за Вифлеемской звездой, были звездочетами, небо явило им «знак великого Властителя» и показало, куда идти. В какой-то из книг я наткнулся на цитату из Священного Писания: «Он (Бог. — А. З.) повесил землю ни на чем» (Иов 26:7). Как будто автор увидел Землю из космоса... Я нашел брюссельское издание Библии 1973 года с комментариями, как выяснилось, отца Александра Меня и узнал, что Книга Иова написана не позднее V века до н. э. и что «это единственный стих в Библии, в котором предугадывается космическое пространство». Это была точка, в которой сошлись моя Астрономия и Священное Писание. Отсюда оставался один шаг до комментатора Библии, с которым я вскоре и познакомился.
Однажды я пришел к отцу Александру с подарком — книгой астрофизика Шкловского «Вселенная. Жизнь. Разум». Шкловский доказывал, что спутники Марса Фобос и Деймос — искусственные. Что орбиты их сужаются и когда-нибудь спутники упадут на планету, откуда были запущены. Позже он от этой гипотезы отказался. Отец Александр поблагодарил меня и, взяв книгу, как-то непочтительно бросил ее в угол, где громоздилась стопа других книг. Я этот жест очень хорошо запомнил. А осознал значительно позже. В поисках братьев по разуму можно не заметить братьев по Духу. К нему являлось много таких вдохновенных мальчиков с горящими глазами, которые в приходе долго не задерживались. Он их называл «бегущие по волнам». Боюсь, я чем-то на них походил.
Но то изначальное почти мистическое чувство не отпускало меня. На правах рабочего я одно лето жил в Симеизской обсерватории, что дало мне возможность поближе познакомиться с внегалактическими туманностями. Когда наблюдаешь их и более близкие объекты, не оставляет ощущение, что присутствуешь при первых днях Творения. Однако же замечал я и земные красоты. «Киммерия... В вольном ветре трав горячее дыханье. Толпы звезд, и их мерцанью вторят звонкие цикады. Далеко внизу, на море, вытянулась цепь огней, повторившая случайно цепь созвездия Дракона». И конечно же, мечтал о своем телескопе: «О если бы купить бы телескоп! Уж не такая роскошь для поэта...» В конце концов купил школьный «Рефрактор» с максимальным восьмидесятикратным увеличением. И сразу уехал с ним в Куйвижи, на латышский хутор на берегу Рижского залива. Это было мое давнее место уединения. Телескоп уединению не помешал, хотя хозяйские дети темными августовскими вечерами не отходили от него. Тогда-то они и узнали, что живут не только в Латвии, не только на Земле, но и в Солнечной системе, в галактике, во Вселенной.
Замедленным неповторимым взрывом
ночное небо встало над заливом.
Оно сместилось со времен Потопа
всего чуть-чуть. Тому свидетель — Ной.
Оно спадало, рея надо мной,
в зеркальную воронку телескопа,
объятую предутренней росой.
Тревожные туманности дарила
то Дева, то возвышенная Лира.
Я там впервые Библию открыл.
Настал, настал мой звездный час, как видно...
И грянули во мне псалмы Давида
под плеск волны и аистовых крыл.
О, псалмопевец, твой заряд мощнее
магнитных бурь и атомных турбин.
Настиг меня он из пращи Персея,
из метагалактических глубин.
Из сердца, что доверчиво раскрыто,
распахнуто за лес, за окоем...
Тогда я понял: в небе есть защита,
и мы в кристальной крепости живем.
Рождался слух, и обострилось зренье.
И начинал я день с благодаренья! —
к Тому взывал я, Кто её воздвиг.
И чаек на косе пугал мой крик...»
Автор: Александр Зорин
Фото: Яков Кротов (из личного архива А. Зорина)
