Тема

О чем звонит колокол, или Слово в защиту смерти

Андрей Суздальцев
Журнал/Архив/Номер 37/О чем звонит колокол, или Слово в защиту смерти

О чем звонит колокол, или Слово в защиту смерти

Смерть обесценилась. То, что нынешнее общество выносит ее из поля зрения, располагая на затененных задворках, — аксиома. В ходу культ здоровья и молодости. Смерть на экранах телевизоров, на которых каждый вечер куда-то крадутся на полусогнутых пружинистых ногах молодые мужские и женские фигуры с обязательным пистолетом в каждой руке, выглядит маловажным и фрагментарным событием на фоне сексуального личика или героической мимики. Общество проявляет удивительное невежество по поводу смерти. Такое ощущение, что весь этот пестрый мир политиков, телеведущих, осатанелых участников шоу, похожих на клуб бойцовых петухов, рекламных красоток, премудрых режиссеров в пиджаках от Кардена, однажды родившись, решил, что умирать ему не придется никогда, что он так и будет шуметь, веселиться, выкрикивать сомнительные шутки, поучать, возмущаться, грозить и обнажаться — вечно. Однако это не так.

Мы слышим и видим непрестанную оду здоровью, молодости, расцвету. Модельеры и промышленность ориентируются в основном на запросы молодых людей, телевидение и кинематограф не отстают от законодателей подиумов. И нам в голову не приходит, что, вычленяя фрагмент из целостности, молодость — из всего жизненного срока, мы становимся похожими на дикарей, готовых расстаться с настоящим золотом в обмен на побрякушку, которая ярче всего блестит.

Мы начинаем удивляться, что же интересного находили такие великие мастера, как Рембрандт или Ван Гог, в изображении старых людей и почему эти мудрые художники предпочитали именно старость цветущей молодости.

И мне хочется сказать несколько слов в защиту смерти.

Если бы странное существо,  бабочка, прежде чем появиться на свет, не умирало дважды — как гусеница и как куколка, разве мы могли бы увидеть этот райский цветной лоскут — сплошной восторг и легкость! — беззаботно порхающим в небе? Если бы все клетки ребенка не умерли и им на смену не пришли новые, разве смог бы этот ребенок превратиться в юношу? Если бы наши детские эгоистические представления однажды (иногда с большой болью) не «умирали» бы, чтобы дать дорогу новым, более продуктивным, то человек так и оставался бы инфантильным существом, не развиваясь, не умнея, не становясь взрослым.

Смерть — это великая обновительница жизни. Любые перемены невозможны без участия смерти, без процесса умирания старого и зарождения нового. Благотворная смерть окружает нас повсюду. Давайте посмотрим, что у каждого из нас общего с тем человеком, каким мы были в 16–20 лет? Ведь часто меняется — все, и я сейчас живу в мире, где нет прежних домов, нет родителей, друзей, нет прежних «жизненно важных» представлений о мире и Боге, поскольку на смену им пришли другие, нет даже тех клеток, из которых состоял мой организм, — все это изменилось, умерло, исчезло. Осталось имя и весьма формальная биография. Хотя, знаете, и имя, и биография все равно смотрятся и слышатся сейчас по-другому, не так, как двадцать лет назад. Одним словом, все, что растет, меняется, совершенствуется, идет к счастью и расцвету, не могло бы осуществляться, если бы не умирало. Любая перемена — это нарождение нового на месте умирания старого. Любая.

Смерть мудра, и мир состоит из перемен. Если в нем что и есть постоянное — то это сами перемены. Любое мгновение назад не вернуть. Все, что однажды имело начало, будет иметь конец. Все, что однажды родилось, приходит к смерти. Все конструкции неустойчивы.

И знаете, похоже, что на сего-дня смерть — это последняя реальность, которая время от времени способна заставить человека, обитателя нашего виртуального и выдуманного мира, задать себе вопрос: а что будет со мной, когда я умру? И иногда кажется, что других настоящих вещей в мире не осталось — все остальное поддельно и подлежит высмеиванию или сомнению в зависимости от ситуации. И если бы смерть ушла из современного мира, думаю, что из него ушло бы любое достоинство и любая глубина, а на смену им пришел бы уже тотальный скотный двор. Впрочем, может быть, он и не за горами…

Значит ли все сказанное, что автор восславляет смерть? Да, конечно. Как часть жизни. Но это еще не все. Дело в том, что, размышляя о смерти (если такое все же случается), мы склонны мыслить ее в паре с жизнью, и эту пару жизнь—смерть мы и ставим в центр наших размышлений. Думаю, что это ошибка. Настоящая оппозиция — это рождение—смерть. Начало и конец. Относительная величина против относительной величины. Это как правое и левое, верх и низ, холодное и легкое. Но есть вещи абсолютные (хотя в последнее время коллеги-литераторы все более яростно уверяют меня, что говорить об этом — предельный пережиток, и погрешность против хорошего вкуса, и даже попытка возродить тоталитарное общество). Но, я продолжу, есть вещи абсолютные. Середина, например, находящаяся вне пары правый—левый, и жизнь, находящаяся вне пары рождение—смерть. В Евангелии написано, что в предвечном Слове была «жизнь человеков». То есть речь идет о какой-то непонятной жизни, у которой (в отличие от нашей обычной, земной) не было начала и не будет конца. И еще евангелист говорит, что эта жизнь, не имеющая ни начала, ни конца, стоящая вне всех наших относительных понятий, обитала на Земле благодаря Воплощению и смотрела на людей человеческими глазами Иисуса. Мало того — и после Его смерти, она никуда не ушла, потому что смерти не поддалась и Распятый воскрес, вызволенный абсолютной силой из тех краев, откуда никто не возвращался. Более того, Он сказал, что отныне Он с нами навсегда. Что отныне все мы, если только его примем, причастники этой странной, безотносительной, божественной жизни, не подверженной распаду и смерти. Что Бог умер за нас не Своей, а земной человеческой жизнью, чтобы мы могли обрести Его Жизнь, бесконечную и божественную.

Все вышесказанное — это краткое описание уже не части, не фрагмента (торжества юности), а взгляд на весь процесс жизни, в котором ни одна из «составляющих» не отменима — ни рождение, ни смерть, ни сама жизнь. Вынести что-то за скобки — это значит парализовать весь путь обретения необычайной Жизни, превышающей относительное бытие рождения и смерти.

Но ведь для того, чтобы новая жизнь, не имеющая конца, вошла в наш мир распада, лихорадочно маскируемый играми, песенками и теледебатами, мы должны освободить ей место. И никто этого не сделает за нас. Потому что Бог делает для меня только то, что я не могу сделать для себя сам. И иногда мне нужно потратить все свои силы, все свое мужество, все свое терпение для того, чтобы Бог наконец-то сказал Свое слово. Ибо Он знает предел моих сил. И если я хочу перестать играть в прятки со смертью, обманывать самого себя, чтобы однажды с ужасом обнаружить, что смерть уже на пороге, уже в дверях, мне надо заранее принять ее в свою жизнь. И принять не как катастрофу, а как великое таинство обновления. Великую возможность, освобождающую внутреннее пространство моей души от убивающих меня стереотипов, от накатанного за десятилетия эгоистического мышления, от мира конечных вещей, который я отождествил с собой, а значит, с их смертью умру и я. Так вот для того, чтобы Жизнь сказала свое слово и смогла войти в мою душу, мне нужно умереть для вещей относительных и конечных (для конечных мыслей и поступков, из которых состоит эгоистическое мышление, ибо они и есть плоть подверженного смерти эго) и родиться для жизни цельной, божественной. Это страшно. Это как младенцу страшно рождаться, а старику умирать. Но этот страх ведет к чуду преодоления, к чуду рождения. Умирать все равно придется. Но можно умереть обычной, тупиковой смертью и сделать это как обреченная и загнанная жертва, а можно начать процесс умирания эго — источника смерти — еще в расцвете сил, творческим усилием, опирающимся на веру в слова Христа, для того чтобы с Его помощью вырасти из смерти, пройти ее врата насквозь, не потерпев убытка.

И парадоксальным образом, для того чтобы обрести жизнь вечную, нужно по-настоящему жить с живыми и умирать с умирающими. Нужно войти в состав единой жизни всех людей, выбраться из своего ограниченного и смертного эго и прожить боль, радость, жизнь и смерть других людей. Ничего не отвергая. Глядя в лица и новорожденным младенцам, и умирающим родным. Не теряя с ними контакта ни до смерти, ни после нее. Понимая, что смерть уходящих — это и твоя смерть тоже, а рождение новых людей — твое рождение. Причащаясь их священному пути. И только тогда душе откроется возможность воскреснуть для жизни вечной с лучшим из них — всечеловеком Иисусом Христом. Тот, кто не разделил судьбу всех людей, за которых отдал жизнь Иисус, не умер с ними и не родился, — тот не разделит и Его воскресения. Вот почему эгоизм — это тупик, вот почему он смертелен — он не дает выбраться к другим людям и к Христу — источнику Жизни.

Я хотел написать статью, свободную от пафоса. Мне это не удалось. Иногда я думаю, что лучше просто делиться опытом жизненных ситуаций, которые пережил сам, и так в основном я и стараюсь поступать. И все же есть темы, на которые говорить приземленным языком невозможно, потому что они, эти темы, выпадают из нашего ежедневного кругозора, а смысл их бытовыми словами почти невыразим. Смерть и жизнь вечная — темы неежедневные и притом еще почти что запрещенные в современном социуме. Поэтому приходится говорить, произнося эти старые и вечно современные слова словно заново, словно неуклюже. И тем не менее их нельзя не произнести, потому что без этого трудно понять — кто я, откуда я пришел и куда я иду. И если есть люди, которые учат, скажем, китайский для карьеры, то для новой жизни, в которой нет ограничений, тягот и пошлой суетливости смертных дел, вполне можно прислушаться к основным, пусть даже и немного неуклюжим, словам, говорящим нам о выходе из тупика.

К тому же я стремлюсь не забывать, что одно из значений слова «пафос» — «воодушевление, пробуждение души».

 

Автор: Андрей Суздальцев
Фото: их архива ХЦ «Возрождение»


Работает на Cornerstone