Тема

Оптика сердца

Андрей Суздальцев
Журнал/Архив/Номер 31/Оптика сердца

Оптика сердца

В романе знаменитого писателя-христианина прошлого века Жоржа Бернаноса описывается смерть героя, сельского священника, отдавшего всего себя служению своим прихожанам, не очень здорового физически человека, испытывающего больше трудностей на пути служения, чем радостей. И вот герой умирает, измученный и болезнью, и жизнью, и произносит свои последние в жизни слова: «…все — благодать». Слова эти звучат довольно-таки неожиданно и требуют пристального вглядывания. Ведь это не поверхностное утверждение новообращенного, это не итог мироощущения человека, объясняющий, например, что можно не ходить в церковь, не молиться, не следовать заповедям, потому что все и так — благодать. И это не высказывание фанатически настроенного человека, для которого смысл христианства заключен в том, чтобы «лучше помучиться». Нет, здесь что-то совсем другое, намного более глубокое, вложенное автором как личный, сокровенный опыт в уста одного из любимых его героев…

Нежданно для себя я увидел отклик на эту же самую тему в одном голливудском фильме, который называется «Последний самурай». Фильм этот, в меру добротный, в меру поверхностный, в меру претендующий на некоторое знание «философии» японских воинов-самураев, тем не менее заключает в себе два бесспорно замечательных эпизода. Первый — это когда пленный солдат-американец попадает в японскую деревню и вступает в доверительный разговор с самураем. Они ходят среди цветущих слив, и самурай внимательно разглядывает все цветки на черных ветках. На вопрос американца, что он там ищет, тот отвечает, что надеется однажды из всех этих тысяч прекрасных цветков найти один — совершенный. И вот финал фильма. Японский воин гибнет на поле битвы. Американец, принявший сторону и образ жизни самураев, находится тут же, рядом. И ему тоже суждена скорая гибель. И вот, устремившись к своему японскому другу-самураю на помощь, он слышит его последние слова: каждый цветок — совершенство. Мне кажется, что сходство реплик умирающих героев — французского священника и японского самурая — не случайно, что каждый на своем языке говорит о какой-то важной тайне мира, открывшейся ему в последний миг жизни.

Благодать принято разделять на некоторые виды: исцеляющая, поддерживающая, укрепляющая и так далее. И наверное, это хорошо для размышлений о любви Бога к нам, о более внимательном отношении к взаимодействию Бога и человека. Но все это вещи предварительные. Когда Петр пошел по воде, он, скорее всего, не думал, благодаря какой благодати он движется столь чудесным образом, для него было куда важнее, что он идет к Учителю. Мне кажется, что в эту минуту он вообще не думал, слившись с чистой верой и порывом чуда, охватившим его душу и вытеснившим из головы всякие мысли. Испугавшись, Петр начал тонуть.

Но в таких высказываниях, как «все — благодать» или «каждый цветок — совершенство», содержится не систематизирующая работа мысли, а глубинное прозрение. И оно говорит, что мир устроен таким образом, что деление на добро и зло, черное и белое, плохое и хорошее, совершенное и несовершенное — нужно, но не это последнее слово Бога о мире и человека о мире. Последнее слово человека о мире может сказать то, что превысит все эти бинарные оппозиции, перекроет их натиском внезапно прихлынувшего откровения, прозрением реальности и новым зрением и скажет, что нет несовершенных цветков в мире, нет неблагодатных ситуаций. Что и засохший цветок — совершенство, что и смерть и страдания совершенства не исключают. Что есть такая «оптика сердца», которая видит мир в минуты пробуждения как одно совершенное целое, входя в которое, и болезнь, и смерть, и страдания начинают выглядеть как составные части этого целого совершенства и растворяют в нем свою окончательность. Потому что смерть, страдание, мучение, взятые как объекты, как законченные и завершенные «вещи», конечно же, отвратительны, конечно же, они не войдут в Царство, потому что… Потому что на самом деле в качестве законченных объектов и смерть, и страдание существуют только в нашем воображении, самих по себе их просто нет нигде, кроме наших мыслей. Наша основная ошибка в том, что мы мыслим мир как набор объектов, а не отношений, вызывающих эти объекты к жизни. Страданию, прежде чем оно войдет в жизнь человека неизлечимой болезнью или в жизнь семьи — несчастным случаем с кем-то из близких, — страданию предшествует и то, что к нему привело, и то, что его продолжит, то, что из него произойдет. И это не три разных «объекта» (то, что было до, то, что есть сейчас (страдание), то, что будет позже), а одна и та же линия развития бесконечной жизни, из которой «просто смерть», «просто страдание», «просто трагедию» как объекты извлекать не стоит, если мы не хотим впасть в слепоту. Сделав это, нам пришлось бы признать, что крест был всего лишь орудием казни, а Мессия был распят, страдал и погиб героической, хоть и бесславной смертью. Вычленение страдания и несовершенства в отрезки, имеющие самостоятельное значение, которым оперирует рациональный ум, приводит именно к таким вещам.

Конечно, то, что я говорю, будет просто набором слов для сильно страдающего человека. Ведь ему не важно, страдания, которые так терзают и мучают его, — являются ли они законченным объектом в его восприятии, или это только «мучительная фраза» в бесконечной симфонии жизни, — он не думает об этом. Он хочет, чтобы страдания ушли. И такому человеку прежде всего нужны внимание и забота, сострадание и слово любви. Ему нужна наша молитва, и нам она тоже нужна. Но в любом случае человек начинает размышлять, для чего это ему. Два года тяжелой болезни привели одного моего знакомого к дальнейшему возрождению, приходу в Церковь и выздоровлению. Вся его жизнь началась заново.

Но что же такого есть в этих двух людях, которые утверждают, что все — благодать и что любой цветок — совершенство? Что в них есть такого, чего нет в большинстве из нас? Видимо, они нашли в пространстве своей души ту точку обзора, откуда реальность им предстоит не такой, как прежде, не такой, как она предстоит большинству людей, погруженных в бытовое сознание, никогда не готовое ни к встрече со смертью, ни к встрече со страданием. И знаете почему? Да потому, что оно — бытовое сознание — никогда не готово к встрече со счастьем. Ибо смерть—рождение, страдание—счастье — это не отдельные вещи, а отношения, которые невозможно разорвать. Невозможно испытать счастье и не испытать страдания. Это как невозможна отдельно взятая мать. Отдельно взятой матери не бывает, потому что она обязательно чья-то мать. У нее есть ребенок. Слово «мать» подразумевает отношения. Слово «страдание» — тоже. У матери есть ребенок, у страдания есть счастье, а у смерти есть воскресение. И все же и эти бинарные пары, образующие целое, — только подступы. Оптика сердца, открывшая нашим двум героям истину про то, что все благодать, основана на другом опыте.

Меня всегда интриговала повторяющаяся фраза из Книги Бытия, сопутствующая дням творения. Она о том, что Бог, совершая творение, видит, что оно «весьма хорошо». Бог видит это не только по отношению к определенным вещам и дням творения, Он видит это с точки зрения Вечности. Короче говоря, Он видит грехопадение, предательства, убийства, кровь, подлость, лагеря, продажных чиновников, экологическую катастрофу и все же утверждает: хорошо! Правда, это утверждение перекликается с тем, что говорит умирающий сельский священник и погибающий на поле брани самурай. Ведь они присоединяют свою оптику сердца к Божественной оптике и говорят вместе с Ним: хорошо! все благодать! любой цветок — совершенство! В чем же здесь дело? Откуда идет эта Божественная оптика? Где она находится? И это вопросы не теологические и не метафизические, это вопросы насущнейшие и практические, потому что нет ничего хуже безысходного страдания в моей жизни и непоправимой смерти в ее конце.

Дело в том, что эта точка Божественной оптики находится прямо в нашем сердце. И она там расположена не как та игрушка, которую око видит, да зуб неймет, она там для того, чтобы мы овладели ею, этой оптикой. Она — это и есть мы в значительно большей мере, чем наши мысли о себе, которые на поверку вовсе и не наши, а подслушанные от других. Она — это выход в реальность. И самурай, и священник нашли в своей жизни и в своей душе то, что превышает жизнь и превышает смерть. То, что больше, бесконечно сильнее и главнее, чем эти грозные оппозиции. Они сделали это на свой страх и риск — каждый, как умел. И когда священник увидел, что болезнь привела его туда, где она утратила над ним власть, и что это ее предназначение — выправлять искаженный грехом мир, когда он понял, что уже вступил туда, где болезнь и смерть не имеют никакой власти, он и произнес: все благодать. Даже болезнь. С этой точки ему было так видно.

Осознанию этой Божественной точки в сердце надо бы учить с детства. Потому что это знание куда важнее, куда практичнее, чем умение пользоваться компьютером, или говорить на нескольких языках, или делать успешную карьеру. На традиционном языке эту точку в сердце можно назвать присутствием Бога, но иногда слова полезно немного обновлять. И становится все более ясным, что для того, чтобы что-то передать, мы должны это иметь. Что практичнейшую вещь в нашей жизни мы можем сделать, мы можем овладеть оптикой Бога, потому что Он так решил, создав нас по образу и подобию Своему и расположив Себя в пределах ежеминутной досягаемости — внутри наших сердец. Для этого нужен труд — внимание, любовь, милосердие. В них самих эта точка и расположена. А также и вы сами — настоящий, блаженный, для которого все — благодать и любой цветок — совершенство.

 

Автор: Андрей Суздальцев

 


Работает на Cornerstone