Тема
Неповторимость — трагичная правда жизни. В ней сочетаются и горечь безвозвратности, и счастье перемен, радость движения вперед, предчувствие вечности, знак Жизни. Правда неповторимости вынуждает нас к предельной ответственности за все, что мы выбираем, за то, что создаем, за конечный итог жизни.
Многие восточные религии представляют жизнь как череду постоянных перерождений, однако за идеями вечного возвращения, перевоплощения поджидает ужас блуждания внутри порочного круга, утраты человеческой уникальности и свободы, забвения себя в природной стихии.
Христианство утвердило единственность жизни, ее конечность, подсудность, подотчетность Богу. «Человекам положено однажды умереть, а потом суд…» (Евр 9:27) — эти апостольские слова передают и страх, и надежду, связанные с неповторимостью бытия. Человек испытывает страх, зная, что его жизнь будет взвешиваться, оцениваться, судиться Богом. Но в осознании конечности земной жизни есть еще и радость избавления от нее, торжество новой жизни, трепет встречи с Богом, надежда на Его милость и будущее с Ним.
Христианство продолжило ветхозаветную традицию мыслить человека уязвимым, хрупким, преходящим, смертным перед лицом Вечного Бога, но придало всему этому жизнеутверждающий характер, осветило тень смертную, преодолело человеческую смертность воскресением к новой жизни.
Обреченность, приговоренность человека к смерти признается, а затем отменяется победой Христовой. Внутри земной, временной человеческой жизни присутствует, «живет» и зреет смерть, а наша жизнь — в Боге: «Ибо Он знает состав наш, помнит, что мы — персть. Дни человека — как трава; как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его. Милость же Господня от века и до века к боящимся Его, и правда Его на сынах сынов, хранящих завет Его и помнящих заповеди Его, чтобы исполнять их» (Пс 102:14–18).
Жизнь человека неповторима и невозобновима, как и все ее радости, все события. Человек приходит и уходит, лишь Божья милость длится, точнее, пребывает, а пребывая, обновляется. В жизни природы все отцветает и умирает, лишь по благости Божьей приходит весна, возобновление жизни. Так и в жизни человека смерть является естественным итогом, лишь Бог в силе возобновить прерванную, исчерпанную природную жизнь, дать новое рождение в Жизнь вечную.
Библейской традиции чужда торжественная наивность античных идеалистов, перепетая Пушкиным: «Нет, весь я не умру — душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит» («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»). Душа не способна пережить тело и тленья избежать, так как не содержит жизни в себе, не является ее источником.
Вечная жизнь, возобновляемая милость Божья, соседствует с временной, смертной жизнью человека. Она не способна достигнуть вечной жизни, сравниться с ней — и мучается, мечтает, бунтует, страдает по ней.
Утверждение о конечности человека, единичности его земной жизни, подсудности Богу вызывало и вызывает несогласие у тех, кто, не веря в Бога и жизнь вечную, хочет продлить до бесконечности свою земную жизнь в «заветной лире», «памятнике нерукотворном», «благодарных потомках», «исторической памяти» и проч.
Примечательно, что библейский моралист Екклезиаст исповедовал не повторяемость жизни, а повторяемость смерти, предрешенность всего: «Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь» (Еккл 1:7); «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» (Еккл 1:9).
Насколько ясна эта предопределенность смерти, повторения цикла рождение—смерть, настолько неясным, таинственным остается то, что до поры скрывается за пределами такого циклизма: «Ибо кто знает, что хорошо для человека в жизни, во все дни суетной жизни его, которые он проводит как тень? И кто скажет человеку, что будет после него под солнцем?» (Еккл 6:12); «…сердце мудрого знает и время и устав; потому что для всякой вещи есть свое время и устав; а человеку великое зло оттого, что он не знает, что будет; и как это будет — кто скажет ему? Человек не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днем смерти, и нет избавления в этой борьбе…» (Еккл 8:5–8).
Екклезиаст-пессимист, утверждающий смертность человека, оказывается по совместительству и оптимистом, поскольку верит в вечность духа: «И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратился к Богу, Который дал его» (Еккл 12:7). Такая жизнь, оставляющая прах на земле и продолжающаяся в духе, выглядит предпочтительнее вечного возвращения в бренное тело и повторения того же цикла.
Согласно Сократу-оптимисту, возвращение «повторяется вновь и вновь через долгие промежутки времени» («Федон»). Поэтому умирающий Сократ не печалится, зная, что спустя какое-то время снова встретится с друзьями, будет разговаривать и пировать, а потом… будет снова приговорен к смерти.
Мудрец Екклезиаст утверждает однократность и временность жизни, неизбежность смерти, но при этом — вечную жизнь. Мудрец Сократ утверждает многократность, повторяемость и вечность жизни, каждый сеанс которой будет заканчиваться смертью.
Повторяемая земная жизнь означает смерть без конца. Смертность земной жизни означает жизнь без конца.
Жизнь «здесь и сейчас» — блуждание вокруг смерти. Жизнь в Боге — выход из круга смертельной повторяемости.
Жизнь земная прекрасна, о ней даже Бог сказал «хорошо весьма» (Быт 1:31). Но если Он отсутствует в ней, пропадает цель, смысл. С утратой Бога в человеческой жизни уходит подлинность и ее место занимает повторимость. Переход количества в качество — это все, во что осталось верить: будто максимум денег, любовных связей, информации, власти вернет нам довольство, любовь, мудрость, достоинство.
В этом смысле известная есенинская «повторимость» звучит болезненно, вовсе не радостно. Улыбка повторимости тускнеет и заканчивается мечтой о незабвенности неповторимого. Сперва разумно-банальное: «Я говорю на каждый миг, Что все на свете повторимо. Не все ль равно — придет другой…», но затем прорезаются протест против повтора и сокровенное желание сохранить уникальность чувств, отношений, жизни: «Любимая с другим любимым, Быть может, вспомнит обо мне Как о цветке неповторимом» («Цветы мне говорят прощай»).
Трагизм бытия связан с ощущением, что «я», «моя песня», «моя любимая» неповторимы, предназначены только друг другу. Неповторимость трагична, а повторимость абсурдна. В этой страшной повторимости уже бывшего, в неспособности изменить свою жизнь, выйти за пределы своей греховной «функции», найти в обезбоженной жизни смысл нужно искать причины эпидемий суицидов, депрессий, равнодушия.
Современная культура заражена этим абсурдом «того же самого». Обреченность повторимости — «вечное возвращение», страшное «откровение» больного гения Ницше, отражающего нонсенс мира, потерявшего Бога и вращающегося вокруг себя же.
Модные ныне идеи реинкарнации выражают ту же болезнь человека, лишенного внешней абсолютной цели, пытающегося совместить неизбежность смерти с неизбежностью жизни. В поисках новизны сознание повторяет жизнь с незначительными вариациями. Но вне связи с Богом вечность человека, бесконечность его обезбоженной жизни, окажется адом.
Таким же адом может стать и виртуальная реальность, в которой смерть отменяется, а жизнь повторяется в каждой новой игре, в каждом новом аккаунте.
Человек хочет сделать свою временную, конечную, смертную жизнь бессмертной. Все попытки продлить жизнь временную в жизнь безвременную, вечную были и будут неудачными. Но то, что не принадлежит человеку, дается, дарится ему Богом. Если свою жизнь нельзя переиграть, сделать лучше со второй или третьей попытки, если нельзя родиться вновь и прожить достойнее, если все неизбежно закончится смертью и судом, то почему бы не прожить эту единственную земную жизнь ответственно, почему бы не принять бессмертие, которым мы не обладаем, из рук Божьих, почему бы не отказаться от попыток увековечить и без того надоевшую, опостылевшую жизнь ради жизни новой, жизни вечной, жизни с Богом?
Он творит все новое (см.: Откр 21:5), Он не повторяется. А мы? Не является ли наше стремление к повторимости спором с Его новизной? Неужели наша жизнь настолько совершенна, настолько счастлива, чтобы ей повторяться до бесконечности? Неужели ради нее мы готовы упорно отвергать вечную жизнь с Богом, полную новизны и открытую в бесконечность? Не страшно ли жить все так же, повторять до бесконечности тот же грех, погружаться все глубже в бессмысленность? Здравый смысл и голос сердца требуют разрыва с повторимостью и выхода в новое.
Неповторимость этой жизни — предвестник Жизни новой. Конечность, исчислимость лет освобождает бесконечность духа. У порога смерти — плач, за порогом — торжество вечной жизни. Эта жизнь должна закончиться, чтобы мы стали частью нового творения, «нового неба и новой земли, на которых обитает правда» (2 Пет 3:13).
Автор: Михаил Черенков
Фото: из архива ХЦ «Возрождение»
