Литература
Иван Айвазовский. "Пушкин на берегу моря", 1887
Имя Пушкина и понятие «свобода» как-то сами собой с детских лет неразрывно связались в нашем сознании. Видно, недаром происходил он из древнего рода новгородских бояр. Вольность этой первой русской городской республики длилась более пяти столетий, воспитала десятки поколений независимыми, предприимчивыми, открытыми миру, готовыми скорее умереть, чем быть рабами.
Жажда свободы жила в пушкинских стихах всегда, билась в сердце как море в прибрежные скалы. Она-то и стоила ему в юности ссылки в южный край. Там, вдохновленный примером боготворимого им тогда Байрона, Пушкин мечтал примкнуть в 1821 году к восставшим грекам, чтобы сражаться за их освобождение из-под гнета Оттоманской империи. Впрочем, это не было ему суждено: очень скоро восстание захлебнулось, а чуть позже поэту пришлось жестоко разочароваться в людях, в чьих руках оказалось знамя эллинской свободы.
В те годы несвобода для Пушкина была связана прежде всего с ограниченным, стесненным пространством, с удушающими условностями лживой цивилизации, с цепями рабства и государственного деспотизма. Это тот насильственно очерченный круг, в котором задыхаются и который всеми силами стремятся разорвать герои его «южных» поэм: и кавказский пленник, и братья-разбойники, и Мария, и Алеко. Один из постоянных мотивов, прочно вошедших тогда в пушкинскую поэзию, — побег, освобождение. Он имел конкретное пространственное значение, подчас даже перекликался с жизненными обстоятельствами и замыслами поэта, как, например, в стихотворении «К морю»:
«Не удалось навек оставить
Мне скучный, неподвижный брег,
Тебя восторгами поздравить
И по хребтам твоим направить
Мой поэтический побег!»
Дом на бывшей Немецкой улице (Бауманская, 57б) в Москве
Живя в Одессе, Пушкин, как известно, замышлял побег через море в Константинополь.
Да и позже эта ненасытная жажда свободы во многом выражалась у Пушкина пространственно. Она находила выход в страсти к путешествиям, необходимым поэту, по его собственному признанию, «нравственно и физически». Как в 1829 году, когда Пушкин неожиданно отправился на Кавказ к театру военных действий, за что потом подвергся «отеческому» разносу Бенкендорфа: почему, дескать, уехал самовольно? Уже после гибели поэта его старший друг и учитель Василий Андреевич Жуковский написал шефу жандармов горькое и гневное письмо, где один из главных упреков состоял в том, что Пушкин был лишен возможности свободно путешествовать.
А в лирике «южного» периода это заветное, неукротимое ничем стремление вырваться из заточения на вольные просторы, на свободу слышится и в стихотворении «Узник», и особенно во всем нам памятной с детских лет «Птичке»:
«В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.
Я стал доступен утешенью:
За что на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать?»
В России обычай выпускать птиц из клеток был связан с праздником Благовещения — днем, когда архангел Гавриил возвестил Деве Марии, что она родит Освободителя человечества от греха и смерти. Тогда еще не обратившийся всем сердцем к Богу Пушкин тем не менее интуитивно, поэтическим наитием почувствовал, что свобода творения коренится в воле Творца.
В зрелые годы пушкинское понимание свободы обретает новую глубину. Она осмысляется теперь не столько как внешняя, социальная, политическая, но прежде всего как внутренняя, личностная, перемещается в пространство духа. Это независимость частного человека, главы семейства («семейственную неприкосновенность» Пушкин считал важнее политической свободы), литератора, наконец, — словом, все то, что поэт с предельной отчетливостью сформулировал в одном из лучших своих тогдашних стихотворений «Из Пидемонти».
И все же мотив побега по-прежнему дает о себе знать. В 1834 году, изнемогая от пустых обязанностей, убивающей время и душу придворной жизни, Пушкин мечтает вместе с семьей покинуть столицу и перебраться в свое поместье — «приют спокойствия, трудов и вдохновенья». Тогда же он пишет стихотворение «Пора, мой друг, пора...»:
«На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег».
Рядом со стихотворением Пушкин записывает: «О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги: труды поэтические — семья, любовь etc. — религия, смерть!»
Теперь «поэтический побег» Пушкина все явственнее направляется к бытийственному, сущностному, из цепко державшего поэта царства суеты и фальши — в царство свободы и духа, царство горнее. Как труден был этот побег, Пушкину довелось изведать сполна:
«Напрасно я бегу к сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам...
Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,
Голодный лев следит оленя бег пахучий».
Одно из последних и самых глубоких стихо-творений Пушкина, связанных с темой побега, — «Странник». Оно было написано в 1835 году по мотивам книги английского писателя Джона Беньяна «Странствие паломника». Но Пушкин брал из мировой литературы только то, что откликалось в его собственном внутреннем опыте. Герой стихо-творения видит, что город, в котором он живет, обречен на гибель, однако домашние, друзья и соседи остаются глухи к горьким пророчествам (подобную глухоту хорошо узнал и сам Пушкин). Странствуя, пилигрим переживает встречу, изменившую всю его жизнь:
«Духовный труженик — влача свою веригу,
Я встретил юношу, читающего книгу.
Он тихо поднял взор — и вопросил меня,
О чем, бродя один, так горько плачу я?
И я в ответ ему: “Познай мой жребий злобный:
Я осужден на смерть и позван в суд загробный —
И вот о чем крушусь: к суду я не готов,
И смерть меня страшит”.
“Коль жребий твой таков, —
Он возразил, — и ты так жалок в самом деле,
Чего ж ты ждешь? Зачем не убежишь отселе?”
И я: “Куда ж бежать? Какой мне выбрать путь?”
Тогда “Не видишь ли, скажи, чего-нибудь?” —
Сказал мне юноша, даль указуя перстом.
Я оком стал глядеть болезненно отверстым,
Как от бельма врачом избавленный слепец.
“Я вижу некий свет”, — сказал я наконец.
“Иди ж, — он продолжал, — держись сего ты света;
Пусть будет он тебе единственная мета,
Пока ты тесных врат спасенья не достиг,
Ступай!” — И я бежать пустился в тот же миг».
Последний «побег» Пушкина происходил незримо для посторонних и даже для самых близких. Он совершался в глубине духа. Это был поворот к евангельским основам бытия, вместе с чем преображалась и наполнялась новыми смыслами поэзия Пушкина.
Автор: Григорий Зобин
Фото: wikipedia.org
