Ласточки и лебеди

Сказкой начинается любая жизнь, но что именно делает сказка в это время с человеком — можно только догадываться. Здесь нет готовых истин, зато есть маленький, но достоверный, из первых рук полученный опыт (время эксперимента — собственная уже долгая жизнь). И он дает мне основание утверждать, что сказка может подвести, божественно просто и легко, к вере. И даже ввести в нее.

Правда, есть сказки, которые берут временной барьер. Скорее всего, это значит, что кто-то вспомнил о них, открыл, прочитал, обдумал и решил дать им шанс начать новую жизнь. Хорошо, если эта новая жизнь будет не слишком новой, чтобы, меняя обличье, старой сказке не заменили душу, как это произошло, например, с «Русалочкой», выплывшей из диснеевской мастерской.

Но феномен сказки существует независимо от времени. И, думаю, суть его в том, что сказка напрямую связана с областью чуда, потому что не только в ней, но и с нею могут происходить невероятные вещи. Свидетельством тому сказки (их немного, да и не может быть много), которые абсолютно не нуждаются в вещественных доказательствах своего бытия. Они живут, словно им дана на то санкция свыше, — как трава и деревья, в тишине, в стороне, никуда не спеша, не ведая рекламы, раскрутки и спонсорства (мюзиклов, мультиков, ледовых шоу и т. д.).

«Далеко-далеко, в той стране, куда улетают от нас на зиму ласточки, жил король…» Когда бы и сколько бы раз ни звучала музыка этой фразы — а именно ею начинаются «Дикие лебеди», сказки милостью Божьей, — ты слышишь ее впервые. И, как впервые, серьезнеет взгляд, отсекается шум, а слух почти автоматически настраивается на самую длинную, самую долгую из существующих на свете волн — виолончельную волну чуда и тайны.

Я любила «Диких лебедей» в детстве, люблю и сейчас, полвека спустя. Почему? Что в этой сказке такого, что ее невозможно забыть? Чем хуже ее «Соловей» или «Дюймовочка»? Ничем, конечно, ни единой запятой. От первой до последней строки они — чудо, тайна которого мало-помалу, от страницы к странице, делается явной.

Соловей поет так, что мертвые воскресают, но императору милее фонограмма, эрзац, муляж, игрушка — на нее можно повесить золотую туфлю. Разумеется, когда-нибудь император прозреет, но когда и какой ценой — об этом в самом конце сказки.

И Дюймовочка честно прилаживается к великанскому миру и великанскому быту вокруг. Но пока она не перенесет (и читатель не претерпит вместе с нею) все до одного удары, которые причитаются таким, как она, — хрупким и терпеливым, ей не выбраться из грубой клетки существования рядом с теми, для кого венец творения — погреб и кладовая, а птичий щебет и вкус росы — блажь и дурость.

А с «Дикими лебедями» иначе. Их тайна не выявляется и не обнаруживается — она открыта с самого начала. Ее делает явной не ряд волшебных обстоятельств, хотя они воистину волшебны, а сама атмосфера сказки, ее воздух, ее свет. Он буквально заливает страницы, и ничто, никакое волшебство, злое или доброе, не может заслонить этого свечения. «Дикие лебеди» полностью, как небо на закате, открыты ему.

До сих пор помню, что почувствовала, входя в эту сказку: что в ней тепло, красиво, но прежде всего светло, причем свет идет отовсюду — с неба, с моря, от земли. Много лет, стоило мне прочитать фразу о короле и ласточках, улетающих на зиму, это чувство возвращалось. Собственно, оно и было сутью ни за что подаренной, непонятно откуда взявшейся, любимейшей тайны «Диких лебедей». Тогда я не знала, что у этой тайны есть имя и что это имя — Бог.

Все, что имеет к Нему отношение, что хоть как-то связано с Ним, вплоть до упоминания Псалтири, задолго до моего рождения было вымарано, вычищено, выскоблено не только из «Диких лебедей» — из всего написанного Андерсеном. Но наивные цензоры не понимали, что важнее слов воздух, которым они окружены. Что, читая сказку, ты вдыхаешь этот воздух. Что не злоба, а красота кротости надолго, может быть, навсегда, наполняет легкие, сердце, разум.

Любой писатель живет под знаком двух солнц — солнца жизни и солнца литературы. Понятно, что создателю «Гадкого утенка» светило одно словесное солнце, а сочинившему «Песочного человека» — совершенно другое. Наверное, Андерсену солнце литературы казалось мягкой путеводной звездочкой, а для Гофмана это была страшная, как Сатурн, сверхпланета, затеняющая горизонт. И солнце жизни у каждого писателя свое. Оно может быть черным, алым, бесцветным — все зависит от того, что отверг и что выбрал для себя в жизни тот или иной художник, на чем держится и чем утверждается его земное существование.

У Андерсена, несмотря на все его житейские и сердечные скорби, солнце жизни было и неизменно оставалось по-летнему нежным и щедрым. Даже не солнцем, а солнышком было оно. Кажется, Андерсен — единственный из великих, кто мог позволить себе на протяжении одного небольшого текста, девятистраничной «Дюймовочки», девять раз назвать солнце солнышком. И, конечно, не случайно это «солнышко» так «славно греет» в андерсеновских сказках и историях. Ведь его лучи — лучи Божьего присутствия в мире, той самой красоты кротости, которую невозможно увидеть и невозможно забыть. И «Дикие лебеди» являют эту красоту с такой волшебной простотой, что она сразу входит в сердце.

Но сказка есть сказка. Она должна изумлять, приводить в трепет. «Дикие лебеди» начинаются торжеством, которое тут же оборачивается ужасом: король страны, где зимуют ласточки, овдовев, берет в жены ведьму. Первое, что делает мачеха-ведьма, — посылает осиротевшим детям короля чашку песка вместо пирожных. А дальше качели зла и добра начинают раскачиваться все сильнее, все круче. Мачеха превращает королевских сыновей в «больших птиц без голоса», а королевскую дочь отсылает «на воспитание» в деревню. Девочка подрастает и отправляется на поиски братьев. Ее скитания, встреча с братьями-лебедями, чужая страна, куда они забирают ее, попытки расколдовать их — всему сопутствует тревога, все сопряжено с опасными неожиданностями. Тем не менее, читая сказку, я никогда не испытывала страха. Жгучее сочувствие, жгучий интерес — да, но не страх. Его убирало нечто более могущественное — та исполненная света атмосфера сказки, которой вроде бы неоткуда было взяться. Но она там была, и была именно такой — молитвенно светлой и спокойной.

Когда стал доступен подлинный, не вымаранный текст Андерсена — а это случилось не так давно, каких-нибудь двадцать лет назад, — я узнала, что чудеснейшая из сказок действительно была сказкой-молитвой. Главным из имен для ее героини было имя Божье. Элиза молилась всегда — и девочкой-приемышем в крестьянском доме. И когда ведьма наслала на нее трех жаб-оборотней, а те «поплыли по воде тремя красными маками». И когда, окончательно изгнанная из отцовского дворца, устав идти неведомо куда, «она улеглась на мягкий мох и прочла молитву на сон грядущий». И когда, голодная, увидела дикую лесную яблоню и поняла, что «Бог не покинет ее: ведь это Он повелел расти лесным яблокам и указал ей одну из таких яблонь». И когда оказалась пленницей леса, где «высокие стволы стояли плотными рядами, точно бревенчатые стены», но «вдруг ей показалось, что ветви над ней раздвинулись и на нее глянул добрыми очами сам Господь Бог». И когда братья-лебеди несли ее над морем в сетке, сплетенной из ивовых прутьев, а навстречу им шел свинцовый грозовой вал. И когда гроза разразилась и «она от всего сердца стала молить Бога», чтобы братья успели долететь до скалы, стоявшей посреди моря. И когда они очутились на ней и, держась за руки, тесно прижавшись друг к другу, запели псалом, а «море бешено билось вокруг и окатывало их ливнем брызг». И когда она просит Бога дать ей знак, как освободить братьев, и «продолжает свою молитву даже во сне». И когда, получив этот знак, она «падает на колени и благодарит Бога». И когда она начинает свой спасительный труд, голыми руками срывая и босыми ногами разминая крапиву. И когда она его заканчивает — в тюремной колымаге, по дороге на костер: «На нее накинули плащ из грубой  мешковины, длинные волосы были распущены по плечам, в  лице не было ни кровинки, губы тихо шевелились, шепча молитвы, а пальцы плели зеленую пряжу».

Можно еще и еще перечислять эти «когда» — вся сказка прошита, как золотыми нитками, именем Божьим.

По мысли Томаса Мертона, настоящая любовь вырастает не из желания любить, а из веры в то, что нас любят. Ребенком, читая «Диких лебедей», я чувствовала именно это — что любима. Не знаю кем, но любима и счастлива и не боюсь боли, которой хватает в любом детстве. Хотя взрослое счастье знать, кем ты любима, не меньше того, детского, незабытого, незабываемого.

Автор: Любовь Боровикова