Портрет
«Еще вчера ты знал, что у тебя есть ответы на все вопросы, а сегодня вдруг понимаешь, что ответы неудовлетворительны», — считает писательница Людмила Улицкая.
— Людмила Евгеньевна, по профессии вы биолог, генетик, занимались наукой, а потом занялись литературой, стали писать повести, рассказы, затем — романы, пьесы. Ваше творчество называют прозой нюансов, в которой описаны тончайшие проявления человеческой природы. Такой переход был неожиданным, или есть что-то общее у генетики и литературы?
— Этот переход не был неожиданным. Он был долгим, занял несколько даже не лет — десятилетий. Грубого шва не возникло: и генетика, и литература исследуют человека, но с разных точек зрения. Мне всегда этот объект казался самым интересным. И уж во всяком случае единственным, кто может сам себя изучать.
— Также, наверное, есть общее у истории и биологии? В истории любой цивилизации мы наблюдаем ее рождение, наивысший расцвет (который почему-то хочется назвать периодом строительства Вавилонской башни), а потом — угасание и распад. Такое впечатление, что это как-то связано с ограниченными возможностями развития человечества. Что-то не пускает людей перейти на новые высоты отношений друг с другом, с природой и т. д. Человечество ходит по кругу — достигает высот, а потом их утрачивает, и упадок цивилизации связан с нравственным упадком людей, живущих в ней. У Клайва Стейплза Льюиса в его трактате «Просто христианство» есть замечательная мысль (в третьей главе, если не ошибаюсь) о том, что гигантский скачок вверх в развитии человека может осуществиться лишь с помощью Бога — в его жизни с Богом, с помощью Духа Святого. Вы согласны с Льюисом?
— В последние годы мне все меньше хочется вникать в эту проблематику — я потратила слишком много времени и сил на решение подобных вопросов, и лучшее мое достижение в том, что я совершенно успокоилась: есть, было и будет огромное множество вопросов, на которые я не знаю ответов. И никогда не узнаю. Есть огромное многообразие мнений по каждому из вопросов, и нет необходимости вырабатывать еще одно. Ответ «не знаю» становится для меня все более содержательным. По крайней мере, он честен, недискуссионен, не вызывает ни у кого протеста.
— Наверное, мы живем в такое время, когда старые ответы — традиции, обычаи, привычки — не работают, а новые нужно еще выстрадать самим, родить внутри себя. Мир так быстро меняется, а мы не всегда успеваем это осмыслить. В одном из своих интервью вы говорили о том, что отец Александр Мень и отец Даниэль Руфайзен, кармелитский монах, прототип Даниэля Штайна, героя вашего последнего романа, остро осознавали кризис современного христианства. В чем, на ваш взгляд, выражается этот кризис?
— Я не имела в виду, когда говорила об этом, историческое христианство. Я имею в виду скорее то человеческое состояние, которое многим людям знакомо: еще вчера ты знал, что у тебя есть ответы на все вопросы, а сегодня вдруг понимаешь, что ответы неудовлетворительны. И в этой ситуации можно занять оборонительную и глухую позицию защиты: отрицать факт, что старый ответ больше не подходит. Либо признать это обстоятельство. Предлагаемые хрестоматийные ответы меня лично очень часто не устраивают. Кризис — это прежде всего прозрение относительно того, что истина жива и неожиданна. И в этом смысле кризисное состояние очень плодотворно: заставляет вдумываться в наши меняющиеся обстоятельства и проверять вещи, которые вчера казались незыблемыми.
— Мне кажется, что христианство — это постоянный кризис (ведь krisis греческое слово, означающее «решение», «поворотный момент», «исход»), помогающий нам снова и снова обновляться, переоценивать какие-то свои устоявшиеся взгляды, ценности. Это всегда жажда Бога, желание откровения мира иного. Может быть, то, что мы сейчас наблюдаем в мире, можно рассматривать как начало подлинного христианства, как время, когда люди не поклоняются далекому и недоступному Богу Вседержителю, а ищут любящего Бога, который всегда рядом с нами, который отдал за нас Свою жизнь?
— Я готова с вами согласиться, сделав одну оговорку: вы рассматриваете сегодняшнее положение как возможное начало «подлинного христианства». Но оно было всегда. Во все времена были люди милосердия и жертвы, люди, жившие по божественным законам.
— Да, собственно, к этому и призван христианин в этой жизни: накормить голодного, одеть нагого, утешить плачущего… В мире было и есть множество богатых и не очень богатых людей, которые делятся с другими, стараются сделать лучше жизнь людей в своей стране. В советские годы понятие благотворительности в России было забыто, главным «благотворителем» выступало государство. Сегодня поколение, которое умело по каким-то своим этическим соображениям делиться, ушло. Может быть, поэтому сегодня в России мы наблюдаем такое оголтелое и циничное рвачество? Порой кажется, что если так будет продолжаться, то у России нет будущего. Вы — член нескольких попечительских советов, которые занимаются благотворительностью здесь, у нас. Как вы думаете, что можно сделать, чтобы преодолеть такое положение вещей?
— Ужасно нескладное и корявое слово — «благотворительность». Нет такой границы в человеческом существовании: вот здесь человек просто живет, а вот в этой области — благотворительствует. Однако именно уровень развития этой самой благотворительности, то есть добровольного, волонтерского служения окружающим, — показатель качества общества. И не в том дело, какие экономические механизмы господствуют в обществе и какой способ производства и распределения наиболее распространен, а в том, способны ли члены общества совместно решать тяжелые социальные проблемы. В государствах тоталитарных — нет. Потому что общество парализует личность, лишает ее свободы не только мысли, но и действия и снимает с нее ответственность и за себя, и за окружающих. Поколение, которое умело делиться, не только не ушло, оно еще не родилось, и не так-то много предпосылок для появления в массовом количестве альтруистов. Но они есть. Я таких людей знаю. Им тяжело приходится по разным причинам. Но очень многое у них получается. Я свидетельствую. И именно эти люди преодолевают это самое печальное положение вещей. Могла бы назвать имена, но не буду. Достаточно того, что я их знаю. Уверена, что и вы таких людей знаете.
— Да таких людей не так уж и мало, но часто они действуют в одиночку. И возникает классический вопрос о роли личности в истории. Может ли один человек изменить мир? Насколько серьезно он может повлиять на него, на природу, на людей, на будущее?
— Да, один человек может изменить мир. Но размер этого мира и размер этих изменений не всегда заметен. У одного более мощные силы, у другого сил поменьше. Но я знаю, что очень хорошая бабушка, с любовью воспитывающая своих внуков, меняет мир в лучшую сторону. Как правило, очень большие и выдающиеся негодяи оказывают большое влияние на окружающий мир. Исключение составляют ученые и святые. Но их не так много.
— Но ведь лучше, если человек не один, а вместе с кем-то действует. Даже небольшая группа людей сильней, чем один?
— Ну пусть будет группа. Я не против. Но гораздо больше я доверяю отдельно взятому человеку, а не группе лиц.
— Я понимаю, но это должен быть тогда очень сильный человек, личность. В ваших произведениях в центре повествования всегда стоит именно такой человек, яркая личность, — Медея Мендес, Даниэль Штайн и другие. Мне кажется, что сегодня обществу очень не хватает таких людей. Массовая культура направлена на то, чтобы сделать всех одинаковыми. Как стать личностью? Как не затеряться в толпе?
— Я совершенно уверена, что ни один из крупных людей не ставил так вопрос: как не потеряться в толпе? Личности рождаются, эта размерность, я думаю, врожденная. Но рост человеческой личности возможен и даже необходим. Однако способ какой-то иной, он не имеет в виду, мне кажется, стремления к сознательному выделению себя. Что-то другое. Давайте подумаем…
— Пожалуй, это один из тех вопросов, на которые, как вы говорите, нет готовых ответов. Но некоторые ответы, я уверена, есть в ваших книгах. Теперь хочу спросить о вас: вы лауреат многих премий: «Русский Буккер», «Большая книга», премия памяти отца Александра Меня. Последняя премия присуждена вам только что — за опубликованную в журнале «Знамя» переписку с Михаилом Ходорковским. Что для вас известность — заслуженная слава, бремя, возможность влиять на общество, сделать что-то полезное?
— Для жизни это неудобно. Но иногда помогает действительно что-то хорошее сделать. Прекрасный пример — Чулпан Хаматова. Свою артистическую известность она направила на то, чтобы помочь больным детям. И не она одна.
Возвращаясь к Михаилу Борисовичу Ходорковскому — я, не будучи с ним лично знакома, много лет наблюдала и следы, и плоды его огромной благотворительной деятельности. И я рада, что наша переписка была отмечена премией журнала «Знамя».
— Одна из последних ваших книг — «Человек попал в больницу» о республиканской детской клинической больнице, которой, насколько я знаю, вы помогаете, так же как и Чулпан Хаматова, кстати. Эта книга не роман, а собрание реальных историй — детей, которые там лечатся, людей, которые их лечат или им помогают. Что легче — писать роман с выдуманными героями или описывать жизнь реальных людей?
— Да мне все трудно писать. Вроде уже достаточно опытный литератор, но каждый раз все начинается с нуля, и неизвестно, смогу ли дотянуть до конца. Никакого защитного механизма, никакого автоматизма не выработалось. Не знаю, к счастью или к несчастью.
— Спасибо вам, Людмила Евгеньевна. От имени читателей я хочу пожелать вам вдохновения для новых книг, помощи свыше, новых тем, новых героев. И пусть вам нелегко писать книги, но те, кто их читает, учатся по крайней мере ставить вопросы, а ответы все равно дает жизнь.
Автор: Екатерина Васильева
Фото: ИТАР-ТАСС
